Лавка чудес - Жоржи Амаду

Он шел по Пелоуриньо и смеялся. Безработный. Да-да, Забела, chomeur[86].

Длинная и грустная вереница жалких должностей, что все быстрей сменяли друг друга и все хуже оплачивались. Найти работу в таком возрасте – само по себе дело не простое, а тут еще этот невозможный старик не соблюдает распорядка дня, бросает работу недоделанной, приходит поздно, уходит рано, совсем не приходит, заговорившись с кем-нибудь по дороге. При самом добром к нему расположении держать его невозможно.

Работал он внештатным корректором в редакции одной из утренних газет: сегодня один работник не явится, завтра другой, а у старика рука набита, в грамматике да в орфографии он силен. Утром, еще до выхода газет, за сарапателом и рюмкой кашасы рассказывал о последних событиях в стране и во всем мире кому-нибудь из друзей: Мигелу, майору Будиану или Манэ Лиме. В мире неладно, то в одном месте заваруха, то в другом. Фашисты убивают негров в Абиссинии, опрокинув трон царицы Савской, ах, Сабина дос Анжос, твоего короля бросили в концентрационный лагерь! Продолжаются еврейские погромы, теория превосходства арийской расы объявлена государственной доктриной, грохочут барабаны, мировая война не за горами. В Бразилии тоже хорошего мало: Новое государство, рта не раскрыть, тюрьмы набиты до отказа.

Прошло немного времени, и старик не только был уволен, но и попал в черный список газетных издательств. Есть основания полагать, что старый Педро Аршанжо нарочно исказил статью, в которой один из политических заправил, полковник Карвальо, обожествлял Гитлера. В тексте статьи, разосланной в газеты департаментом печати и пропаганды со строжайшим требованием особо выделить ее при публикации, не было живого места от ляпсусов и искажений. Еще можно поверить, говорил государственный цензор издателю газеты, который к тому же был его приятелем, вполне можно поверить, что «Гитлер – это гадость» вместо «Гитлер – это радость» получилось случайно, линотипист нажал не ту клавишу. Но уже трудней поверить в случайность, когда видишь, что вместо «избавитель человечества» напечатано «избиватель человечества». И совсем уж никак не объяснишь, откуда взялось слово chibungo[87], дважды присовокупленное к имени фюрера. Слава богу, в Рио никто не знает этого слова, оно понятно только баиянцу. Но все равно из столицы пришел грозный приказ, и он, славный цензор, смог ограничиться арестом номера и закрытием газеты на восемь дней лишь на свой страх и риск, чтобы избежать чего-нибудь похуже, и, разумеется, цензорам издательства отдано распоряжение произвести дознание, выяснить обстоятельства дела и наказать виновных.

Цензоры развели руками – попробуй отыщи теперь, кто в тот вечер правил какую статью, так ничего и не выяснили. Все поголовно отпирались, никто ничего не знает, не видал и не слыхал. Старик, работавший на подмене от случая к случаю, не был даже опрошен. Владелец газеты, который хотя и злился по поводу временного закрытия газеты и связанных с ним убытков, но еще больше был зол на диктатуру, сам вычеркнул сумасшедшего старика из списка опрашиваемых, зато внес его имя в черный список: «Если он будет продолжать править гранки, он в конце концов засадит нас всех в тюрьму!» «Ай да старик!» – говорили линотиписты. Злополучный номер газеты продавался из-под полы по неслыханной цене.

«Если бы он просто не работал, это бы еще полбеды, – пояснял майору Дамиану де Соузе нотариус Казуза Пивиде, принявший Педро Аршанжо на должность переписчика копий в канцелярию Дворца правосудия. – Беда в том, что он другим не дает работать: как придет – все бросают дело и слушают, раскрыв рты, этот старикан набит всякими историями, одна другой занятней да заковыристей, сеу майор. Я и сам – работу побоку и слушаю».

Надзирателем в гимназии Педро Аршанжо проработал одни сутки: ему показалось, что воспитанники интерната – узники, оторванные от семьи и лишенные улицы, жертвы старой дисциплины, вечно голодные и тоскующие по свободе. В свое первое и последнее дежурство он организовал с мальчишками импровизированный литературно-музыкальный вечер: стихи и кавакиньо. Они пропели бы до утра, если бы директор гимназии, срочно вызванный из дома, не положил конец «этому немыслимому безобразию». Работая швейцаром в гостинице, Педро Аршанжо отлучался со своего поста по первому приглашению. Когда служил билетером в кинотеатре «Олимпия», пропускал без билета на утренние сеансы в воскресенье всех негритят. В должности учетчика на стройке болтал с рабочими, снижая производительность труда, не был он создан подгонялой, не получился из него ни бригадир, ни надсмотрщик. Да и стоит ли рабочим за такую мизерную плату надрываться ради хозяйских барышей? Старик никогда не соблюдал строго распорядка дня, даже в своих исследованиях подчинялся только внутренней дисциплине, не глядел на часы, не был рабом календаря.

Костюм потерт, рубашки расползаются, ботинки стоптаны. Один-единственный костюм, три рубашки, двое трусов, две пары носков – как тут сохранишь приличный вид? И все же грязи он не выносил, сам стирал остатки своего гардероба, а Кардеал, чистильщик с террейро, мимо которого Педро Аршанжо ходил уже лет двадцать, бесплатно наводил блеск на его ботинки:

– Идите сюда, отец, почистим…

Однако Педро Аршанжо не унывал, бродил повсюду. Вот он в лавке «Данте Алигьери» ругается с Бонфанти. «Где же мои денежки за кулинарную книгу, бандит ты калабрийский?» – «Ладно, пусть я бандит, но какой я тебе калабриец, io sono toscano, Dio merda!»[88] За разговорами проходит утро, проходит день то в лавке Мигела, то в какой-нибудь мастерской на Пелоуриньо, то в киоске на Золотом Рынке или на Меркадо Модело, то у церкви святой Варвары. Всюду приглашают поесть, сотрапезник он веселый. Аршанжо – постоянный гость за столом Теренсии, которую теперь сменила на кухне ее племянница Наир, двадцатипятилетняя красотка, мать шестерых детей. Старший – внук Теренсии, Наир прижила его с двоюродным братом Дамианом, который не был настолько глуп, чтобы оставлять посторонним эту семейную жемчужину. Остальные пять – от разных отцов, какого угодно цвета кожи, от белого до черного: Наир не страдала расовыми предрассудками и времени зря не теряла.

– Виданное ли это дело!.. Сама не своя до мужиков… – жаловалась убеленная сединами Теренсия, устремив взор на собеседника. – Нет у нее твоей гордости, кум.

– Моей гордости, кума? О чем это ты?

Ответ Педро Аршанжо прочел в горестном взгляде: столько лет ждала она от него словечка, намека, просьбы. «Нет, кума, не гордость тому виной, а уважение. Разве мало ты говорила о Соузе Кривом? В голосе был гнев, а в сердце – надежда. Я ел твой хлеб, обучал мальчишку грамоте, уважал твое одинокое ложе, думал, что…» – «Ты такой умный, кум, ты же – глаза Шанго, как это ты не разглядел? Теперь уж поздно, старые мы». – «Так-таки старые, кума? А от кого у Наир предпоследний, вон тот карапуз? Ему и двух лет не исполнилось, а отец его, кума, чтоб ты знала, сидит перед тобой…»