Ответный темперамент - Анна Берсенева

А может, сердце у нее замирало совсем и не поэтому.

После первого же допроса Герман понял, что дела его обстоят очень плохо. То есть он уже при задержании понимал, что вляпался в отвратительную историю, но тогда его слишком занимало поведение Эвелины, чтобы он мог толком подумать о себе.

А в камере СИЗО он наконец проанализировал собственную ситуацию. Вот тут-то и понял, что все гораздо хуже, чем он предполагал.

Конечно, это выглядело абсурдным: обвинить в сбыте наркотиков ветеринарного врача, который пришел оказывать помощь собаке. Но ловкие ребята из Госнаркоконтроля прекрасно знали, что делают. Он действительно нарушил закон, а значит, каких-то других нарушителей закона, которые требовались им для отчетности, можно было уже не искать.

Герман был уверен, что и другие ловкие ребята – те, которые написали этот закон таким образом, чтобы не включить ветеринарных врачей в перечень лиц, которым разрешено использовать кетамин, – тоже знали, что делают. Простор для провокаций образовывался огромный, и для того чтобы действовать на этом просторе, требовалось только одно: бессовестность. А ее всегда хватало этим людям с неуловимой внешностью.

Все это напоминало операцию, любимую гаишниками гораздо больше, чем хлопотный план «Перехват»: ни с того ни с сего вывесить какой-нибудь абсурдный дорожный знак, требующий такого маневра, совершить который физически невозможно, а потом круглосуточно дежурить под этим знаком, трудолюбиво останавливать все машины подряд и с честными суровыми лицами объяснять водителям, что те нарушили закон, – объяснять до тех пор, пока водители не отдадут деньги. Через месяц-другой знак, может, и снимут в силу его полной абсурдности, но за то время, пока он будет висеть, денег из него извлекут немало.

В его случае все обстояло еще хуже. Он ведь был не сельский ветеринар – тому, наверное, тоже могли организовать провокацию ради красивого отчета о борьбе с наркодельцами. Но Герман Богадист, помимо строчки в отчете, мог принести и более весомую пользу: у него было что взять.

Главным кушем была, конечно, клиника в центре Москвы – старинный двухэтажный особняк, каждый квадратный сантиметр которого стоил столько, сколько стоил бы, если бы полы в нем были выложены чистым золотом, а то и еще дороже. Все двадцать лет, которые эта клиника принадлежала ему, Герману приходилось пресекать поползновения сменить владельца, а заодно и род деятельности. Такому домику многие хотели найти применение более доходное, чем ветеринарная клиника.

Он считал, что уже научился все это пресекать, да вот, видно, ошибся.

– Если вы думаете, что насчет пятнашки мы вас просто попугать хотели, – сказал ему следователь на первом же допросе, – то сильно ошибаетесь. Сядете как миленький, и все ваши регалии вам не помогут. Закон есть закон, – добавил он с честной суровостью на лице.

Герман еле удержался от малоцензурных выражений. Или еще от чего похуже. Трудно было удержаться, зная, какова цена этой суровости и честности. В том, что цену ему назовут уже на втором допросе, он был уверен. И не ошибся.

И вот он сидел теперь в камере на сорок человек, круглые сутки вдыхал табачный дым, впервые в жизни жалел, что сам не курит, потому что от такого количества дыма у него раскалывалась голова, и чувствовал абсолютную свою беспомощность.

Он попал в жернова системы, которая перемалывала людей в пыль, имея по этой части многолетний опыт, да еще какой опыт. Этой системе было неважно, прав он или виноват: она в любом случае не отпускала тех, кого захватила с известной ей целью, и цели этой даже не скрывала.

Он не знал, что ему делать. Мало было моментов в его жизни, когда он этого не знал, и вот теперь наступил как раз такой момент. Его загнали в угол, не оставили ему поля для маневра, и все говорило о том, что нет у него другого выхода, кроме как отдать это вожделенное ими здание.

Думать об этом, сознавать это было невыносимо.

Он пытался гнать из головы мрачные мысли о будущем, но от этого было мало толку, потому что на их место сразу приходили воспоминания, и как раз такие, которые тоже невозможно было назвать радужными.

И главным из них было воспоминание о Василисе.

С того дня, когда Герман слушал ее стихи на лавочке Тверского бульвара, а потом в аудитории Литинститута, окна которой выходили во двор с Герценом, жизнь его переменилась совершенно.

Правда, он не связывал эту перемену именно с Василисой. Конечно, началось все со встречи с ней, но сразу же после этого Герман оказался в кругу таких людей и, главное, в кругу таких девушек, по сравнению с которыми Василиса казалась блеклой тенью.

Какие яркие это были девушки, какие необычные! Дело было даже не в том, что они писали стихи или рассказы, а в том, как головокружительно они вели себя в самой обыкновенной, ежедневной жизни. Да у них и не было никакой обыкновенной жизни – был сплошной фейерверк. Когда Герман увидел однажды фейерверк в телепередаче про остров Мальта, его больше всего поразила непредсказуемость каждого следующего взрыва, яркого всплеска, круженья огненного колеса.

Вот такими же были и эти девушки – сплошной сверкающий круг.

То, что казалось ему таким трудным – первая физическая близость с женщиной, – произошло в этом кругу так легко, что он почувствовал после не стыд и не разочарование, которых боялся, а только восторг.

Это было в литинститутском общежитии на улице Добролюбова. Девушку звали Ирина. После того как все между ними случилось, она до утра сидела на подоконнике, голая и прекрасная, как античная статуя в Пушкинском музее, куда Герман ходил как раз сегодня днем, и луна освещала ее тонкие формы. Ирина читала стихи, иногда прихлебывала вино из бокала, который Герман не забывал наполнять, не сводя с нее восхищенного взгляда.

Сам он не пил, только смотрел на нее. Разве он предполагал, что подобное может происходить с ним?

Деревня, корову пора вести к быку, одна пара сапог на двоих с мамой, отец с его безнадежными запоями и горестной смертью – и вдруг эта лунная девушка, которой нет дела ни до чего земного. Сидит на шестом этаже, на подоконнике незанавешенного окна, обнаженная, тонкая, как бокал с вином, и с губ ее бесконечно слетают какие-то прекрасные слова…

Ирина вскоре бросила институт и уехала на Валдай – сказала, что у нее творческий кризис и это ей необходимо. У Германа к тому времени уже начинался роман с Натальей, которая была похожа на жену Пушкина – такие же прекрасные глаза, и маленькая головка на высокой шее, и губы… Когда Наталья прикасалась к его телу – ко всему его телу – своими невозможными губами, он очень хорошо понимал, что случилось с Пушкиным. За такое не жаль было жизни!

Но, кроме всех этих прекрасных удовольствий, в жизни его случилось еще и то, что он стал читать. То есть он и раньше читал, и, как ему казалось, немало, но в Москве ему в руки попали совсем не те книги, что были в сельской библиотеке. Некоторые из них Василиса брала для него в библиотеке Литинститута, а некоторые, изданные за границей или в самиздате, приносила из дому.