Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Ужин проходит уже без нее: сославшись на недомогание, она удаляется в хозяйские апартаменты на втором этаже. Гостям, однако, известно, что на мансарду оттуда ведет изнутри винтовая узкая лестница. Так что внешне шансы у всех как будто равны. Темнеет. Все трое сидят на веранде и курят. Фабьен признается: «От волнения у меня обложило язык. Как назло, вечер выдался слишком прохладный. Но покинуть собрание, по понятным причинам, я не отважился». Горчаков предлагает сыграть между делом в трик-трак. Кости стучат в тишине «подобно суставам скелета. Часы отбивают в гостиной, приближая для двух из троих неизбежность фиаско. Ровно в полночь мы расстаемся». На физиономиях соперников француз отмечает «тревожную утомленность и вместе с тем словно бы пустоту облегчения». Поднявшись к себе, он нарочито громко вонзает защелку в дверной паз. Спустя пять минут тихонько ее опускает. Весь обратившись в слух, он едва дышит, чтобы не пропустить ни звука. Это длится так долго, что начинает «рябить в глазах от непоседливой темноты. Не поняв как, я засыпаю».

Когда она появляется, из окна серебристой полоской струится лунный свет. Лира скользит по нему горячим пятном, и Фабьен смотрит, оторопев, как пятно растворяется облаком в его белой постели. На лицо ему «падают жарким крылом ее волосы»:

«Не дав мне опомниться, она срывает с себя рубашку и накрывает поцелуем мой жалобный вздох. Нащупав ладонями грудь, на мгновенье я вижу глаза, в которых чуть ли не с отвращением распознаю свирепую злобу желания. Она распаляет его, простирая проворное тело вдоль моей распятой безвольем души, и рвет ее, словно старый пергамент, в клочки, терзая меня нестерпимою мукой звериного, слишком звериного наслаждения. Мое сердце бьется взахлеб, пытаясь угнаться за навязанным ритмом погони. Мы погружаемся в бешенство — двое дюжих животных в охоте за первой добычею мира, даровавшей ему направленье — в безумство и великолепье греха. Наш быстрый аллюр утопает в ее громких стонах. Я в ярости. Меня обуревает желание загнать ее насмерть, как строптивую, позабывшую кнут кобылицу. Наваждение мстить, увечить, кромсать. Я глубже вонзаю охотничий рог в ее ненасытную рану. Сдираю, кусаю, жую торчащий упрямо бутон, но, не сумевши его укротить, вдруг припадаю к нему, как младенец, готовый покорно цедить из него влекущую, вкусную силу, покуда его не отринет от этого девственного блаженства какая-нибудь случайность или беда. Внезапно зверь надо мной замирает и, замкнув мне ладонью лицо, хватает другою рукой мою шею. Его когти впиваются прямо в адамово яблоко, мешают дышать, душат грубым узлом, давят, мнут мою жизнь, как змею, и я, как змея, извиваюсь в петлю, гнусь волнистой спиралью, спешу, сбросив шкуру, выбраться вон из предавшей норы и вон — из себя. Однако нора держит крепко. Я утробно хриплю, застываю в ней и, снедаемый пароксизмом экстаза, отхожу, ухожу, пропадаю и гину. Перед тем, как оставит сознанье, я замечаю, как зверь предсмертно трепещет и, закрывши глаза, все что-то слушает, слушает, слышит… Потом — тишина.

Наступивший рассвет окликает ее уже на пороге. Она улыбается. Мне кажется, я впервые вижу это лицо. Мы расстаемся без слов. Я счастливо думаю: ну разве не славно, что в каждой божественной деве скрывается… кто бы вы думали? Хищник!..

В тот же день она исчезает. Мне, признаться, почти все равно…»

Дочитав, Дарси усмехается: самодовольный фигляр больше других заслуживает упрека в причастности к ее убийству — если не въяве, так своим языком. Однако, поразмыслив немного, Оскар снова и нехотя признает, что новелла Фабьена его зацепила. Как-никак он и сам пережил подобную ночь… Разумеется, то была уже только инсценировка. Но остается все тот же проклятый вопрос: для чего? Нет сомнения, ответ где-то рядом. Несомненно и то, что Дарси его пока не нашел.

Раздается звонок. Сняв трубку, англичанин слышит портье:

— Извините, но вам здесь послание.

— Что, уже выпустили?

На другом конце провода пауза.

— Простите еще раз… Кого?

Дарси вынужден разъяснять:

— Американца, чью книгу я давеча взял. Помните? Жирного американца в косынке…

— А, вот вы о ком… Боюсь разочаровать, но леди была очень стройна и совсем без косынки. Сп?ститесь, или мне вскрыть конверт самому?

В комнате душно. Дарси откидывает штору и тянется к шпингалету.

— Вскрывайте.

Глядя на светящийся циферблат в скворечнике шпиля, видит время и то, как оно потекло. То, как им заплывает и тут же вплывает в него тугая громада пространства — сюр-чудачество в стиле Дали. Либидо в либидо. Вот как кончится мир…

Наконец, шуршание в трубке сменилось дыханием. Помолчав, портье произносит:

— Хм… Здесь пара строк: «Милый Оскар! Потерпите немного еще. Когда все завершится, вы скажете Лире спасибо. И, возможно, простите бедняжку Элит». Последнее слово — это, собственно, подпись. Письмо сохранить?

— Порвите на части.

— Сожалею, сэр.

— Все в порядке. Это шутка. Сам я тоже люблю пошутить.

— Не сомневаюсь. Желаю удачи.

Распахнув окно, Дарси высовывается наружу. Дышит долгожданной вечерней прохладой, наблюдая за тем, как башня собора святого Штефана бороздит потемневшие облака, вытягивая за собой по кильватеру отель, площадь, улицы, Вену. Если поддаться соблазну, можно представить себе вслед за ними Европу и прицепленный к ней поплавком буек пятнистого глобуса. Дарси думает: а вдруг мы и вправду созрели поплыть из обрыднувшей гавани?

Он стережет в себе эту мысль, долго держит ее на весу, будто ценный, последний залог, лишиться которого значит банкротство. Иногда, думает он, так не хочется капитулировать — даже перед непоправимостью.

Поздно вечером, перед сном, он берет рассеянно с тумбочки томик, открывает его наугад и — почти попадает: «Художник говорит, что это все так непонятно, потому что человечно, а мир бесчеловечен, значит, понятен и глубоко печален». Как всегда у Бернхардта, точно и правильно. Но если дать себе роскошь поверить, что шпиль за окном — это мачта, можно предположить, что ключевое слово здесь — глубоко…

Не жалейте бумагу: стройте так, как умеете.

Не получится — я разрушу все карандашом.

Из записки Л. фон Реттау архитектору Г. Штунде

Детектив, как известно, всегда и везде начинается с трупа. Отсутствие трупа в нем — своего рода трюк: детектив в детективе. Двойное отсутствие трупа — по жанру скорее уже детектив-суицид. Ибо труп в нем все-таки есть — детектив.

Полицай-президент баварского града Дафхерцинг баронет Г. фон Трауберг потратил несколько лет на то, чтобы отыскать в завалах обрушившейся на него снежным комом лжи тело хозяйки Бель-Летры. Не имея возможности выдавить что-либо из немой и сердитой кухарки, он опросил по горячим следам смущенных жильцов, возвращаясь к беседе с ними в первый же день по меньшей мере четырежды. Все без толку. Лишь наутро 18-го июня ему удалось добиться от них любопытнейших показаний, чей изъян состоял, увы, в том, что они очевидно противоречили всякому здравому смыслу. Не выдержав пытки бессонницей (шли уже третьи сутки их бдений), литераторы, один за другим, стали сперва намекать на какую-то тайну, защищаемую от непосвященных джентльменским понятием чести, но, чуть только эта защита дала слабину, принялись взапуски срывать с незадачливой тайны покровы.