Пламя Магдебурга - Алекс Брандт

В дальнем конце мастерской стоял высокий, достающий почти до потолка шкаф. При жизни отца этот шкаф всегда был заперт на ключ, но сейчас створки были чуть-чуть приоткрыты. Содержимое шкафа – цеховой устав и печать, сундучок для хранения цеховой казны, счетные книги и пергаменты, на которых были записаны клятвы вступающих в цех мастеров, – все это унес с собою новый старшина, Карл Траубе. Он явился в их дом через несколько дней после своего избрания. Его сопровождали Август Ленц и Филипп Брейтен, которым надлежало засвидетельствовать, что все передано надлежащим образом. Маркус отдал им ключ и молча смотрел, как они выносят из дома то, что прежде хранил у себя отец.

С тех пор в доме Эрлихов никто не появлялся. Только Тильда, служанка, по-прежнему приходила каждое утро, чтобы приготовить обед и прибраться в комнатах. Об оплате она не спрашивала. Молчаливая, с некрасивым, землистым лицом и грубыми руками – Маркусу не хотелось заговаривать с ней. Пусть делает то, к чему привыкла. Но ей не стоит ждать от него благодарности. Ее забота ему не нужна.

Он остановился, зябко повел плечами. В мастерской было холодно. Сквозь два высоких окна виднелось затянутое облаками ночное небо. Два луча света – серые и слабые, словно руки призрака, – тянулись от окон вниз, теряясь где-то посреди комнаты. Пустой, остывающий дом, в котором уже не чувствуется человеческого тепла… А ведь раньше люди часто приходили к ним. И бургомистр, и Курт Грёневальд, и цеховые мастера, и купцы, которые приезжали в Кленхейм, чтобы договориться о поставке свечей. Чаще других являлись просители, которым что-то нужно было получить от отца. Они осторожно стучали в дверь, терпеливо ждали, пока им откроют, кланялись, теребили в руках свои шапки. Кто-то приходил, чтобы условиться об отсрочке платежа, – примерно полдюжины городских семейств ходило у Якоба Эрлиха в должниках. Кому-то хотелось заручиться поддержкой цехового старшины перед началом тяжбы с соседом. Кто-то просил дать ему на время лошадь, чтобы съездить в столицу, или вола, чтобы вспахать свой кусок земли под посев. С каждым из пришедших цеховой старшина обращался холодно, но о приличиях не забывал: усаживал гостя за стол, сам садился рядом, слушал, задумчиво поглаживая усы. Почти на каждую просьбу он отвечал согласием. Не можешь оплатить долг? Ничего, можно подождать еще несколько месяцев, но пусть твой сын придет и поможет поставить мне новый сарай. Нужны плотницкие инструменты или новый топор? Что ж, пользуйся, сколько нужно, но взамен принеси мне пару вязанок дров для растопки. Нужен вол, чтобы вспахать землю? В чем же дело – бери моего, но взамен отдашь двадцатую часть собранного урожая. Отец был справедлив и в обмен на свою помощь требовал не так уж и много – гораздо меньше, чем, к примеру, потребовали бы Курт Грёневальд или Готлиб Майнау. И люди были благодарны ему за это. Когда на собрании общины избирали новых судей или межевых смотрителей, многие отдавали свои голоса за тех, чье имя им называл цеховой старшина.

Отец был влиятельным и уважаемым человеком. Многие говорили, что именно он должен сменить старого Карла Хоффмана, стать новым кленхеймским бургомистром. Он сумел бы повести за собой людей. Его решительность, его сила и ум помогли бы городу пережить тяжелые времена. Увы, судьбе было угодно распорядиться совсем по-другому…

Слишком резко повернувшись, Маркус опрокинул коробку, чье содержимое с мягким стуком высыпалось на пол. Он наклонился и подобрал несколько предметов, по форме напоминающих маленькие картофелины. Это были восковые фигурки, которые делал отец: ангелы, зайцы, белки, пузатые ландскнехты в широких шляпах. Подержав фигурки в руках, Маркус швырнул их обратно в коробку. Ненужный хлам. Нужно будет избавиться от него.

Правильно ли он поступает? Этот вопрос не давал ему покоя. Солдаты, пришедшие в их края под знаменем Тилли, заслужили смерть. Преступления, совершенные ими, не могут быть прощены и забыты. Но вправе ли он подвергать опасности своих товарищей, тех, кто пошел за ним?

В тот вечер, когда они возвратились в город с носилками, на которых лежал мертвый Альфред, ему казалось, что все в городе будут обвинять в случившемся его, Маркуса, и что Совет отстранит его от дел. К его удивлению, этого не случилось. Никто не упрекал его, никто не требовал объяснений. Люди по-прежнему смотрели на младшего Эрлиха с уважением, и многие при встрече кланялись и благословляли его. Кленхейм по-прежнему признавал его своим защитником, по-прежнему ему верил. Значит, он все-таки прав?

На четвертый день после похорон Альфреда Эшера члены городского совета согласились принять его и выслушать. Он долго убеждал их – одновременно пытаясь убедить самого себя. Прочел им найденное у одного из мертвых рейтаров письмо, говорил о том, что впредь они не будут рисковать своими жизнями и не будут щадить солдат. Говорил о том, что обоз c продовольствием, о котором написал фон Бюрстнер, станет спасением для города. Если охрана будет не слишком велика и они сумеют захватить его, то кленхеймским семьям не придется голодать и у них будет достаточно пищи, чтобы пережить предстоящую зиму.

Он рассказал им о том, как умер Альфред, рассказал о подлой уловке рейтаров. Карл Траубе слушал его внимательно, сцепив перед собой длинные, подвижные пальцы. Эрнст Хагендорф озадаченно поглядывал на сгорбившегося в высоком кресле бургомистра. На щеках Стефана Хойзингера дергались раздраженные желваки. Фридрих Эшер – Маркус все время пытался встретиться с ним взглядом, но ему это не удавалось, – сидел в самом конце стола, подперев рукой щеку, время от времени потирая красные, слезящиеся глаза.

– Сколько людей тебе потребуется? – спросил Хагендорф, когда Маркус умолк.

– Если Совет даст согласие… Я бы просил пятнадцать человек.

Хагендорф вопросительно посмотрел на бургомистра, но тот даже не пошевелился в своем кресле. Вместо бургомистра в разговор вступил Хойзингер.

– Пятнадцать? – спросил он. – Значит, ты именно столько людей намереваешься уложить в могилу?

– Господин Хойзингер… – нахмурившись, начал Маркус.

– Я давно перестал понимать, что происходит с нашим городом, – не обращая на него внимания, сказал казначей; его голос дрожал от ярости. – Перед нами юнец, который никогда не принимал участия в делах Кленхейма, который ничего не умеет и ни в чем не разбирается. Община разрешила ему заниматься грабежом и убийствами, хотя я с самого начала предупреждал, что это злое и бесчестное дело, которое не принесет никому добра. И что теперь?! Сын Фридриха Эшера мертв, а мы, вместо того чтобы раз и навсегда покончить с этим безумием и предотвратить тем самым новые смерти, рассуждаем, сколько еще дать людей молодому Эрлиху под начало. Опомнитесь!! Наш город всегда жил собственными трудом, собственными стараниями. Что бы ни происходило вокруг, мы должны жить так и дальше: соблюдать законы, трудиться, кормить и защищать свои семьи. Кленхейм – честный город, и мы не должны допустить, чтобы он превратился в разбойничье логово!!

С шумом выдохнув, маленький казначей опустился на свое место.

Маркус стоял, чуть ссутулившись, сжав кулаки. Кровь прилила к его лицу, и он едва сдерживался, чтобы не бросить в лицо Хойзингеру оскорбление. Как он может?! Как смеет говорить такое?!! Разве он забыл, что произошло в Магдебурге? Забыл, что солдаты сделали с их собственным городом? Забыл, сколько людей погибло от их рук? Неужели Хойзингер не может понять, что он, Маркус, и все, кто пошел к дороге вместе с ним, готовы рисковать жизнью ради блага общины, ради того, чтобы кленхеймские семьи не остались без куска хлеба?