Десятая невеста - Анна Корвин

вы друг дружку не подсиживаете и серпентарии ни у кого ничего не крадут – ну да, щас. Коль так хотите преуспеть, а сами ничего придумать не можете, взяли бы да сами чего-нибудь украли. Что вылупились? Слабо? Вы же все равно этот шлем не смогли бы делать, чего жилились? Ни себе, ни людям, собаки на сене.

   Стебелек, подвинувшись поближе к Явору, тихонько пихнул его локтем в бок и зашептал, с опаской кивнув на меня:

   - Она, сдается, маленько тогось. Может, он чем опоил ее там, а?..

   - У нее этот… Изгольский синдром, – с осведомленным видом объявил Оряска, великий знаток чужедольних слов.

   - Это ещё что такое?

   Оряска принялся объяснять: в Изголье был случай, когда жестокий разбойник похитил красавицу. Покуда жених девицы сумел ее освободить, немало времени прошло, а когда наконец-то он к ней прорвался, выяснилось, что девица мучителя своего полюбила.

   - Так и она, – кивнул на меня Оряска. - В людоеда втюрилась.

   - Никакой он не людоед, – откладывая шитье и вставая, заявила я. - Девок не жрал, я их своими глазами видела и вам об этом говорила. Что ж до того, кто кому мучитель, это еще как посмотреть. Вы же, храбрецы, меня чудищу в пасть отправили, а сами тут остались в тепле штаны протирать. Смех один: зная, что император душегуб, прямо к нему в логово девку послали. И ведь нигде не зачесалось. Смертельная межа у них, видите ли. Это у меня там каждый день была смертельная межа! И отнюдь не по вине Камичиро! Девки-злодейки, вот кто враг настоящий! Вот кто меня травил и с ножом на меня нападал. А император ни разу, ничегошеньки мне дурного не сделал. Сколько глупостей я творила, сколько врала ему, а он ни разу меня не обидел, с самого первого дня защищал: от беды, от злых людей, от себя самого…

   Мой голос затихал по мере того, как до меня доходило то, что я должна была понять давным-давно.

   Следующим же утром я засобиралась в дорогу и объявила родителям, что уеду, лишь только сойдет снег.

***

В конце зимы солнышко светит ярко. Пусть снег ещё лежит на полях – но свежий холодный ветер пахнет весной. Стены изб темнеют от влаги, блещет лазурное небушко, со всей дури гомонят птицы, звенит хрустальная капель, и порою так становится хорошо, что силы прибавляются сами собою.

   В то утро я, радостно горланя песни, выколачивала веником половички. Ползимы я проходила как в воду опущенная; это на посиделках напускала на себя веселый вид, но на сердце у меня лежал тяжелый камень. Мать, никогда не склонная нас с братом баловать, выбивалась из сил, пытаясь утешить меня пряниками и пирогами, и уж не знала, как меня и порадовать. Лишь после того, как меня озарила догадка, я воспряла. Зато нынче я была бодра и весела и работала, как летала: всего-ничего оставалось дождаться весны, а там и в дорогу. Теперь я путешественница опытная, знаю, что почем, и никто меня не обманет, и никакие разбойники не заберут.

   - Явор сороку прислал! – крикнула из сеней мать. – Там в Осколково приехали… из Чиньяня?..

   Фьють! Только что я была во дворе – и вот уже лечу по тропке, по залитым солнцем полям, мимо домов и речки Чернички. Никогда в жизни я ещё так не бегала! Пусть солнце и светило во всю мочь, а снег начинал уже таять, но все же стояла холодища – однако я взмокла и раскраснелась и даже полушубок расстегнула, до того стало жарко.

   У ворот Осколкова стояли груженые всяким добром, богато изукрашенные подводы, и толпился народ, во весь голос обсуждая охранявших их стражников – худых, узкоглазых, стоявших не шелохнувшись и не меняясь в лице. Я растолкала любопытствующих и миновала часовых, которые сдерживали желающих прорваться внутрь, но меня пропустили.

   Все Осколково стояло на ушах. Умельцы повылезали из теремов и собрались толпой вокруг нескольких чиньяньских, которых я тут же узнала по одежде ещё со спин. Они стояли на просторном дворе возле думного терема и беседовали с Белогуром и артельными старшими. Сердце подпрыгнуло: по ниспадавшим на меховой ворот длинным русым волосам и знакомым движениям я узнала Веточку. Один из осколковских переместился, и я мельком увидала сановника из Золотого дворца, который терпеливо выслушивал Журилку, старшого «папоротников», пытавшегося ему что-то втолковать на очень, очень плохом чужедольнем. С места на место перешло ещё несколько человек, а потом… потом…

   Перед весной солнышко светит ярко – и теперь, как нарочно, оно лупило мне прямо в лицо. Щуря заслезившиеся глаза, я приложила ладонь ко лбу. Белый, подбитый мехом плащ с пышным воротником… Обернись же, ну… Белая, точно снег, кожа, выбившаяся из-под шапки белая прядь…

   Наши глаза встретились, и я уже рванулась к нему, но…

   Нет. Его я приветствую, как полагается.

   Замирая, на каждом шагу боясь упасть от волнения, я подошла ближе, и осколковские расступились передо мной, давая дорогу.

   Встав прямо напротив Айю, я низко поклонилась и сказала:

   - Добро пожаловать в Белолесье. Приехали забрать должок, ваше величество?

ГЛАВА 25

- Когда ты догадалась? – спросил Камичиро.

   Мы сидели в на лавке в натопленной избе. За стеной хлопотала мать, готовя на стол – гремела посудой, и по всему жилью разливался запах пирогов. Задорка вился вокруг императора с того самого мига, как он у нас показался. Вот и сейчас лип к нему, разглядывая одежу с яркой чужеземной вышивкой, узорный пояс, но более всего – отделанные серебром кинжальные ножны. Айю вынул и спрятал кинжал, а ножны отстегнул и дал Задорке, и тот тут же принялся с ними играть.

   Когда же я догадалась?.. Должно быть, давно что-то чувствовала, только не давала себе отчета. Голос, прикосновения, то, как он говорил со мной, как смотрел и что делал... Но окончательно ясно мне все стало в тот миг, когда я заступилась за Камичиро перед осколковскими.

   С самого начала он защищал меня: от беды, от злых людей, от себя самого.

   Я сказала:

   - Когда поняла: как бы по-разному вы себя ни вели, какими бы разными людьми не казались, вы оба – и Айю, и Камичиро – одинаково ко мне относились.

   Чего