Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

Слушаю. Вот она мне и поведала. Когда церковь закрыли, теща моя и другие бабы еще с ней были, иконы вытащили и по домам разнесли. А самую большую, на которой Богородица нарисована, она себе взяла. Большая икона, тяжелая, а в руки взяла, она сразу и полегчала; хотела ее домой нести, а ноги как будто сами идут — мимо дома и за деревню. Ночь стоит, а она ни разу даже не запнулась, как будто по воздуху плывет. И куда, ты думаешь, она приплыла? Сроду не догадаешься! Там, где развилка, на пятом километре от Первомайска, там еще до Оби километра два, и там же каменный выступ недалеко от дороги. Да ты знаешь, в том месте щебенку добывали. И, если со стороны Оби, ниша имелась в выступе, плоская. В эту нишу икона сама и легла, как теща меня уверяла, оставалось только камнем щель прикрыть. И камень рядом лежит, будто по размеру выпиленный. Им она щель и замуровала. А недавно рассказывает мне, один и тот же сон стала видеть, что выступ тракторами рушат и вот-вот до иконы доберутся. Слово она тогда с меня взяла, что я икону эту возьму, заново перепрячу и молчать о ней буду до тех пор, пока за ней тот не придет, кого я знаю и кому я довериться смогу. Не исполнишь, говорила, я тебя с того света прокляну. А я… Как пообещал, так и выполнил. Теперь понимаю — Алексей за ней должен был прийти, а вот — не дошел… Теперь-то ясно уже, что не своей смертью парень помер и дом ваш, Николай, не сам по себе сгорел, к Сергею-то накануне караваевские архаровцы приезжали…

— Как сгорел? — вскинулся Богатырев, опрокинув табуретку.

— Так ты не знаешь? — Гриша Черный тоже поднялся и сразу же сел обессиленно на прежнее место, низко опустив седую голову и обхватив ее двумя руками.

В тишине снова послышалось, как шуршит в подполье мышь, которую не напугал даже грохот упавшей табуретки.

«Из-за меня, все из-за меня, — казнился Богатырев, когда выскочил в ограду, выслушав от Гриши Черного короткий и немудреный рассказ о пожаре, о том, как погиб Сергей, и что случилось после пожара со Светланой. — Я ведь эту кашу заварил, не подумал, что она другим аукнется…» И много, много чего еще он говорил самому себе, ругая самого себя последними словами, пиная в бессилии туго накачанные колеса «Волги» и продолжая нарезать круги по ограде.

Гриша Черный и Фомич стояли на крыльце, смотрели на него и даже не пытались успокоить. А затем, не сговариваясь, ушли в дом.

Все-таки Богатырев переломил себя. Отдышался, утихомирился, примостился на нижней ступеньке крыльца, покурил и, тяжело, по-стариковски, поднявшись, осторожно, словно боялся запнуться, стал подниматься к дверям, которые остались распахнутыми. Миновал их, вошел в дом и спросил, остановившись на пороге и упершись руками в косяки:

— А икона где?

— Как — где? На месте. Где положил, там и лежит, — буднично, тускло ответил ему Гриша Черный.

Скоро, приставив деревянную лестницу к глухой задней стене дома, Фомич с Богатыревым, орудуя топорами и выдергой, отрывали толстые плахи, которыми был зашит верхний ряд бревен, добираясь до хитро устроенного тайника, стенки которого были плотно и тщательно обложены пенопластом, так что ни одна капля влаги не могла просочиться. Гриша Черный стоял внизу и светил им фонариком, который вздрагивал у него в руке, и яркий луч прыгал то вверх, то вниз. Икона оказалась замотанной в старую бархатную штору и аккуратно перевязана тонкой бечевкой. Чутко, бережно, опасаясь, чтобы не уронить, Богатырев и Фомич вынули ее из тайника, спустились с ней по лестнице и приставили к стене дома. Стояли и почему-то не решались развязывать бечевку. Гриша Черный сунул фонарик Богатыреву, наклонился, развязал узелки, размотал штору и отступил назад, словно неведомая сила отодвинула его от иконы. Вместе с ним отшагнули Богатырев и Фомич. Замерли мужики, крепко битые жизнью, много чего повидавшие в этой жизни, хлебнувшие полной мерой предательства и подлости человеческой, видевшие смерть и сами рядом с ней ходившие, они вдруг прониклись таким состраданием, что дыхание перехватывало. А Богородица смотрела на них, чуть наклонив голову, чистыми, живыми глазами, смотрела, терпеливо перемогая боль от воткнутых в грудь семи стрел, и взгляд ее обещал заступничество. А еще обещал умягчение злых сердец.

Сиял, отражая свет фонарика, серебряный оклад и сияли старые краски, как новые.

Никто из трех мужиков — ни Богатырев, ни Фомич, ни Гриша Черный — не знали этой молитвы, никогда не читали ее, но она тихо-тихо звучала сейчас, неизвестно кем произносимая, и слова ее были понятными, ясными, проникали в самую душу и не требовали никакого толкования:

"Умягчи наша злая сердца, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси и всякую тесноту души нашея разреши, на Твой бо святый образ взирающе, Твоим страданием и милосердием о нас умиляемся и раны Твоя лобызаем, стрел же наших Тя терзающих ужасаемся. Не даждь нам, Мати Благосердая, в жестокосердии нашем и от жестокосердия ближних погибнути, Ты бо еси воистину злых сердец умягчение…"

40

Тогда, в безвозвратно минувшем времени, в новой крыше только что отстроенного богатыревского дома имелись две сосновые доски, прибитые рядышком, и в каждой из них — крупные смолевые сучки. Когда солнце попадало на них, они ярко светились, как фонарики. Кругом на чердаке темнота, ничего не видно, а они светятся, и даже тоненькие лучики от них вниз тянутся. Руки протянул, и ладошки под этими лучиками тоже светятся, розовыми становятся.

За-бав-но!

Николка вместе с Алексеем специально на чердак лазили, чтобы на эти сучки посмотреть.

А еще там же, на чердаке, расстилали глубокой осенью широкий лоскут брезента и высыпали на него собранную уже по первому морозу облепиху. Зимой она замерзала до костяного стука и долго оттаивала в тарелке, но, когда оттаивала, была уже не такой вкусной, поэтому братья сразу посыпали ее сахаром и торопились побыстрее съесть, пока мерзлая. Вкус этой ледяной, чуть кислой сладости помнится до сих пор.

Нет и не будет больше чердака.

И дома нет.

Обгоревшие головешки, когда Богатырев к ним наклонялся, еще пахли дымом. Он ходил по краю пожарища, слушал сухой хруст под ногами и вдруг вспомнил странный, путаный сон, который приснился ему в поезде, когда он ехал в Сибирск. Точнее, даже не сам сон, а горькое понимание, что дома нет.

Вот и сбылось, как говорится, года не прошло.