Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными - Эрик С. Райнерт

В худшие дни Великой депрессии, летом 1934 года, два молодых экономиста из Колумбийского университета провели шесть недель в походе по Северному Онтарио в Канаде. Их единственным средством передвижения было каноэ. Так зародилась дружба Мозеса Абрамовича (1912–2000) и Милтона Фридмена (1912–2006), которой суждено было продлиться всю их жизнь.

Они стали известными экономистами — один в Стенфорде, другой в Чикаго, удостоились чести быть президентами Американской ассоциации экономистов. Однако не считая этих совпадений, их взгляды на экономическую науку были, на удивление, различными. Милтон Фридмен стал главным защитником того, что я называю экономической теорией холодной войны, — идеи, что рынок магическим образом может навести в экономике порядок и что чем дальше экономическая наука от реальности, тем она сильнее. В книге, вышедшей в 1953 году, Фридмен пишет: «По-настоящему важные и значительные гипотезы оказываются основаны на „предпосылках“, которые являются крайне неточными описательными изображениями реальности, да и в целом, чем важнее теория, тем более нереалистичны ее предпосылки»[237]. Фридмен установил негативные отношения между наукой и реальностью, создав профессию, в которой нереалистичные предпосылки только добавляли их автору научного престижа. Для Фридмена рынок был ответом почти на все вопросы; он страдал от отсутствия сомнений. Напротив, Мозес Абрамович, как видно из эпиграфа к этой главе, был поражен тем, как мало мы знаем об экономическом росте. Из двух друзей Фридмен был более убедительным оратором. «Я множество раз побеждал Милтона на дебатах, — сказал мне как-то Мозес Абрамович, — но только если сам он при этом не присутствовал».

Я однажды был на лекчии Милтона Фридмена в конче 1970-х годов. Он защищал свободный рынок от обвинений в создании монополий. Единственная монополия, которая долго продержалась на свободном рынке. — это бриллиантовая, сказал Фридмен. Однако для объяснения бедности стран третьего мира его слова не годятся. В нескольких книгах Джон Кеннет Гэлбрейт (1908–2006), в свое время также бывший президентом Американской экономической ассоциации, объяснил, чем отличается экономический строй оогатых стран от бедных: в богатых странах в отраслях обрабатывающей промышленности возникает олигополистическая конкуренция, в которой власть и рента делятся между уравновешивающими друг друга силами большого бизнеса, мощных профсоюзов и активного правительства[238]. При этом экономическая наука продолжает строить свои модели на основании реальности бедных стран — реальности бессильного крестьянина из третьего мира, который противостоит мировой конкуренции.

Всю жизнь я наблюдаю разрыв между красивыми словами о свободном рынке, которые произносят активисты вроде Милтона Фридмена, и фактической экономической политикой. Я вижу, что в реальности активная экономическая политика настойчиво создает структуры, описанные Гэлбрейтом. Началом моей научной карьеры была должность младшего научного сотрудника в Институте Латинской Америки при швейцарском университете Санкт-Галлена. Выполняя свои обязанности в начале 1970-х годов, будучи очень молодым человеком, я побывал во многих странах Южной Америки как сотрудник Швейцарского фонда технического содействия и ЮНКТАД. Я работал в Чили при Сальвадоре Альенде и при Аугусто Пиночете. Слова о том, что Пиночет дал свободу «магии рынка», — миф. Во-первых, Чили была региональным центром экономической и промышленной силы — региональным офисом империи — с момента победы над северными соседями в Тихоокеанской войне (1879–1883). Во-вторых, дело даже не в том, что после 1973 года в Чили перестала существовать промышленная политика, а в том, что эта политика стала более агрессивной, сложной и ориентированной на внешние экономические связи. Примером такой перемены может послужить переход с экспорта вина в контейнерах на экспорт вина в бутылках, что, вероятно, было против правил ВТО. Еще один миф — то, что Пиночет реприватизировал главное экспортное предприятие Чили, производителя меди CODELCO. В реальности компания осталась в руках правительства. Третий пример — ограничения, введенные Чили на международные потоки капитала.

В главе III я рассказывал о промышленной политике Ирландии в 1980 году. В 1983 году я переехал из Италии в Финляндию, чтобы открыть там промышленную фирму. Обе страны поддерживали политику замещения импорта, аналогичную той, какой следовала Латинская Америка[239]. Одной из причин, по которым я хотел открыть дело в Финляндии, была тарифная протекция, гарантировавшаяся всем национальным производителям в этой стране. Однако будучи потенциальным иностранным инвестором в финскую обрабатывающую промышленность, я нуждался в разрешении Министерства промышленности. Только после того как финское министерство проконсультировалось с моими потенциальными финскими покупателями, тремя крупными производителями краски, мне было выдано соответствующее разрешение. В нем указывалось» что моей компании запрещены виды деятельности, в которых я мог бы конкурировать с существующими финскими компаниями. Организуя фабрику в отрасли, где не было экономического давления, мне гарантировали ту же поддержку, что и промышленным фирмам, организуемым в это же время в Ирландии. Она заключалась в почти бесплатном праве собственности на здание фабрики, а также в субсидии 30 % заработной платы в первый год работы, 20 % — во второй и 10 % — в третий. Сегодня я наблюдаю, как целая армия высокооплачиваемых экономистов объясняет миру, что успех Ирландии и Финляндии был результатом магии рынка.