Долгое дело - Станислав Родионов

— Вадим, чтобы жениться…

— Знаю-знаю, нужна любовь.

— Дело даже и не в любви. В нашей жизни есть такие прекрасные и, я бы сказал, основополагающие поступки, которые делать надо только единожды. Написать только одну книгу, построить только один дом, вырастить только один сад, любить только одну женщину, воспитать только одного ребенка…

— Ага, скажи это многодетной матери или директору домостроительного комбината.

— И ты бы на ней не женился, потому что не любил.

— Я бы на ней женился, потому что никого не люблю.

— Да, ты никого не любишь.

— Никого, — подтвердил инспектор. — Но откуда знать ему, что она любит мухомора.

Его взгляд опять лег было на пол, но теперь, не найдя там пакета с грибами, поднялся на окно и ушел в небесный простор. Возможно, Рябинин попытался бы его перехватить, но запах лесной земли, сосновых иголок и детства перехватил ему дыхание — запах, который нашел щелочку в полиэтилене, чтобы перехватить дыхание. Когда же они с Лидой пойдут в лес?.. Когда отпуска?.. Наконец, когда же на пенсию?

И промелькнуло, исчезая…

…Личность на пенсию не уходит — на пенсию уходит должность…

— Вадим, а в чем, по-твоему, есть смысл жизни? — спросил вдруг Рябинин, задетый чем-то промелькнувшим.

Инспектор вроде бы удивился: тому ли, что Рябинин этого не знает, тому ли, что Рябинин спросил его только теперь.

— Смысл жизни? Быть всегда молодым.

Рябинин ждал чего-то другого, поэтому отозвался не сразу:

— А быть молодым… для чего?

— Сколько я себя помню мне всегда хотелось все переделать по-своему.

— Причем тут молодость?

— Молодость кончается тогда, когда пропадает желание переделать мир.

— А если такого желания и не было?

— Тогда не было и молодости.

Из дневника следователя. В часы радости, в тихие сокровенные минуты внезапно и беспричинно сожмется отчего-то сердце, как от ночного стука в форточку. Это — время, это оно стукнет в него своей вечной рукой, намекая, мол, радуйся, но знай, что я иду и ничто мне не помешает. Поэтому живи и радуйся…

Серебряная ложечка, Иринкина личная вещь, упала на кухонный пол с коротким обиженным звоном.

— Весь день из рук все валится. — Лида повернулась к Рябинину, удивленным видом требуя ответа.

— Устала?

— Нет, плохая примета…

Рябинин улыбнулся, принимаясь за чай. Может быть на работе, в пути, в своих следственных перипетиях — там, где подспудно и всегда что-то таилось, — он еще мог бы прислушаться к примете. Но тут, в родных стенах, перед чашкой цейлонского чая, рядом с Лидой, разбиравшей у раковины петельниковские грибы, его одолела уютная истома, которая прочной броней закрывала от всех примет мира.

— Вот слышишь? — встрепенулась Лида.

— Что?

— Крышка на чайнике звякнула…

— Неплотно закрыта.

— Нет, это домовой ворохобится.

— С чего это он?

— Его томит предчувствие.

— Лида, ты серьезно?

— Да. — Она бросила грибы, одернула свой кокетливый фартучек и подсела к нему. — Домовой есть в каждой семье.

— С рожками?

— Не с рожками, а тайный дух семьи. Домочадцы его не видят, но знают, что он есть. Он хранит семью, придает ей какое-то своеобразие, привязывает всех друг к другу…

— Как же уходят из семьи?

— А многие ли из них стали счастливыми? Своего домового потеряли, чужой может и не принять, а у одиночек домовых нет.

— Эти бы сведения вывесить во всех дворцах бракосочетаний…

— Неплохо бы, — согласилась Лида, возвращаясь к грибам.

Ее домовой Рябинина устраивал — без рожек. Возможно, он и был, потому что в командировках, в этих тоскливых отлучках, в тяжелые или ночные часы Рябинин чувствовал его комолое прикосновение к своей груди.

И промелькнуло, исчезая…

…Тоска по родине зовется ностальгией. А тоска по дому?..

— Наш домовой, наверное, живет в холодильнике. Вчера там всю ночь кто-то фырчал.

— В холоде он не может. А фырчала банка сока.

— Теперь, Лида, вместо домовых телевизоры.

— Да? А вот я знаю геологов, мужа и жену, которые вместе уезжают в поле и вместе приезжают. И каждый раз видят, что мебель у них переставлена.

— Может быть, кошка? — предположил Рябинин.

Лида не ответила — она считала грибы:

— Шестнадцать беленьких. И Вадим не был бы Вадимом, если бы не пошутил. Одна сыроежка и один мухомор.

— Это символы.

— Какие символы? О, к мухомору привязана записка…

— Тебе?

— Не знаю…

Понравилась грибу-боровику

Сыроежка из густого бора.

Но откуда знать ему,

Что она любит мухомора.

Лида опустила руки.

— Этот стишок означает, что дьяволенка у Вадима не будет, — объяснил Рябинин.

— Какого дьяволенка?

— Ну, этого, домового.

— Ничего не понимаю…

— Пленникова ему отказала.

— Да?

Лида опять подсела к столу, оглядывая Рябинина испуганным взглядом, словно он был этой самой Пленниковой.

— Она ему отомстила…

— За что?

— За то, что хотел жениться из жалости.

— Ну уж…

— Сережа, он расстроился?

— Старший инспектор Петельников-то?

— Конечно, расстроился. Он же гордый.

— По-моему, ты больше расстроилась, — хихикнул Рябинин, хотя не собирался этого говорить и тем более не собирался хихикать; это домовой его боднул, кому ж еще.

Но Лида на эту проделку домового внимания не обратила.

— Жаль мне его…

— Ты же сама возмущалась этой женитьбой.

— Он ни в кого не сможет влюбиться.

— Еще влюбится не раз.

— Нет.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую…

Рябинин оторвал взгляд от чашки, на которую смотрел с вдруг прилившим интересом и начал поднимать голову. Поднимать голову… Ее ведь вскидывают разом, в долю секунды, когда хотят видеть.

И промелькнуло, исчезая…

…Бывает страшно глянуть в бездну, в пучину, в будущее, в подлую душу… А в родное лицо?..