Дети ночи - Дэн Симмонс

В этом случайном кусочке поэзии обнажается частица души трансильванца и румына. Именно волчий вой – одинокий, вызывающий страх, эхом отдающийся в безлюдье, – звучит музыкой для румынской души. Во мраке лесов находим мы спасение и возрождение. В твердыне гор находим мы камень, к которому прислоняемся спиной и обращаем наше лицо к врагу. Так было всегда. Так будет всегда. Я породил и возглавил племя Детей Ночи.

В то лето 1462 года тысячи моих воинов и тысячи моих бояр и крестьян уходили на север от наемных султанских орд. Это было самое жаркое лето на людской памяти. Там, где проходили мы, не оставалось ничего. Мои лазутчики доносили, что начался ропот среди джаниссаров Махмуда: им-де нечем поживиться среди обугленных головешек наших городов, а в превращенных в пепел деревнях не найти ничего съестного. Я приказал нарыть волчьих ям с заостренными кольями на дне по всем возможным путям их продвижения и замаскировать с великим тщанием. Я помню, как однажды июньским вечером задержался с арьергардом и слышал душераздирающий рев султанских верблюдов, угодивших в наши ловушки. Эти звуки были слаще любой музыки.

Я совершал налеты на толпы турецких свиней, проходя тропами и дорожками, известными лишь немногим из моих людей. Мы врасплох нападали на них с тыла, вырезая отставших воинов, а также больных и раненых, подобно тому как волчья стая избавляется от самых слабых, а потом сажали их на колья, которые расставляли в тех местах, где тела могли бы увидеть остальные.

Я рассылал своих людей в заброшенные колонии прокаженных и в зачумленные города. Больным и умирающим давали одежду турок, а потом отсылали их в лагерь султана, чтобы они смешивались с джаниссарами, анатолийцами и азабами, пили из их чашек и ели из их мисок. Я посылал больных сифилисом, чумой, чахоткой и оспой к оттоманцам и щедро награждал тех, кто возвращался с тюрбанами зараженных смертельными болезнями турок.

Но они, мои враги, продолжали двигаться вперед. Они умирали от жажды, голода и болезней; им было страшно ночевать в своих лагерях, их пугала лесная темень и вой волков. Но они шли вперед. Мы оставили для них единственный путь, где был фураж и чистая вода. Мы оставили им тропу, отчетливую, как помеченная дорожка, проведенная к пороховому погребу.

Они повернули на запад к Бухаресту и нашли город обезлюдевшим и лишенным каких бы то ни было припасов. Тогда они пошли на север к Снагову, где на укрепленном острове их ждали сотни моих людей и воинов. Озеро было слишком глубоким для переправы врага в полном вооружении, а стены слишком высоки для тех, кто все же смог переправиться. Мои орудия сеяли среди них смерть и опустошение.

Махмуд последовал за мной дальше на север, оставив Снагов в тылу и подвергнув множество своих людей ночным страхам и смерти на колах по утрам.

И вот, в лето Господне 1462, июня семнадцатого дня, я налетел на войско Махмуда, но не с легким отрядом, а с тринадцатью тысячами моих храбрейших бояр и их отборных воинов. Мы разметали охрану, рассекли основные силы, насадили на пики тех, кто пытался сопротивляться, и пронеслись через их гигантский лагерь подобно раскаленному мечу, пронзающему мягкую плоть. С собой у нас были факелы, и мы зажгли их, чтобы отыскать красный шатер султана. Я был в полной уверенности, что мне самому удастся убить этого пса и выпить его кровь еще до того, как солнце поднимется вновь.

Мы нашли красный шатер и перебили всех, кто в нем оказался, но это был не тот красный шатер. Для меня явилось слабым утешением, что мы обезглавили двух визирей Махмуда. Когда я перестроил своих людей, султанская конница стекалась с трех сторон. Даже тогда у меня еще оставалась возможность довести битву до победы, поскольку Махмуд потерял голову и бежал из лагеря, а его пехотинцы, охваченные паникой, разбегались в полном беспорядке. Но один из моих военачальников, боярин по имени Галеш, сорвал атаку с западной стороны, откуда по моему приказу должна была последовать вторая волна наступления. Из-за трусости Галеша Махмуд скрылся, а моему отряду пришлось прокладывать путь в смыкающемся кольце наседающей оттоманской конницы.

Именно там, в лагере Махмуда, две стрелы попали мне в грудь. Я вырвал их и поднял высоко над головой при свете факелов и огней, подбадривая своих людей. Тайный дар самоисцеления, с рождения отличавший меня от обычных людей, был гораздо сильнее во мне в то время. А за час до боя я принял Причастие. И тут раздался крик: «Господаря Дракулу нельзя убить!» – и оставшиеся в живых бояре сомкнулись вокруг меня. Образовав клин из щитов и клинков, мы вырвались из этого ада.

Султан вернулся к своему войску. Поговаривают, что его чуть ли не силой приволокли в лагерь полководцы и мой брат Раду. В ту ночь я не попил его теплой крови.

В гневе приказал я доставить к себе в шатер за час до рассвета труса Галеша. Мои телохранители обезоружили его, содрали с него одежду, заломили руки и подвесили на железном кольце, которое я всегда брал с собой в походы. Затем, еще весь в крови и грязи битвы, ощущая великую боль в груди, я сам взялся за дело. Единственными моими орудиями было шило, буравчик для открывания винных бутылок и бритва моего отца, изготовленная из лучшей в Европе стали. Этого было достаточно. Я пил кровь из еще живого тела до восхода солнца, затем заснул, поднялся и отдал приказ на марш обратно в Тырговиште, после чего возобновил трапезу и продолжил пить кровь до заката того дня. Кто-то написал, что вопли труса были слышны туркам за сорок лиг от того места.

В Тырговиште мы приготовились к году осады, а то и больше. Город закрыли, по отстроенным башням и стенам рассадили воинов, зарядили пушки, нагнали в крепость скот и птицу, а по трубам, которые я приказал тайно прорыть, в город провели подземную воду. Приближался сброд султана Махмуда и голодный Раду.

Остановились они в двадцати семи лигах от наших стен. Сотни лесов преодолел Махмуд со своим войском, чтобы добраться до подножия Карпат и ворот Тырговиште, но в то утро они вышли еще к одному лесу и остановились перед этим лесом, прежде чем пройти через него.

Во время предыдущей зимней кампании против турок я перебил тысячи неприятельских воинов. Страстно желая вести точный счет жертв среди оттоманцев, я повелел боярам отрезать головы убитых и привозить их домой для подсчета. К февралю в войсках начался ропот: слишком много накопилось голов, слишком много пропитанных кровью, тяжелых мешков. К окончанию кампании я велел пересчитать головы и записать полученные цифры, после чего у голов отрезали носы и уши и отправили их моему другу, иногда даже союзнику, венгерскому королю Матиашу Корвину. Он не ответил на мое послание с приложенными к нему дарами, но я знаю, что полученное им впечатление было сильным.

Счет пленных турок, взятых во время той зимы, шел, конечно, на тысячи. В июне, когда Махмуд приблизился к стенам нашей столицы, в тюрьмах и темницах содержалось более двадцати трех тысяч пленных. И вот, когда все еще огромная, но измотанная и изголодавшая армия Махмуда, исполненная злобной решимости, двинулась маршем, чтобы преодолеть двадцать семь лиг, отделявшие ее от очевидной победы под Тырговиште, она остановилась перед лесом, который я приказал воздвигнуть. Лес представлял собой насаженных на колья двадцать три тысячи турок, причем некоторые из них все еще извивались. На кольях повыше торчали тела любимых военачальников султана, друзей, которых он намеревался выкупить, в том числе Хамза-паши и легендарного грека Фомы Катаволиноса.