Метрополис. Город как величайшее достижение цивилизации - Бен Уилсон

Универсальный магазин (позже молл, торговый центр) для писателей вроде Георга Зиммеля и Вальтера Беньямина представлял ублюдочную, ущербную форму вовлеченности в городскую жизнь. В прошлом необходимость сделать покупки вынуждала людей пересекать центр города, отправляясь в специализированные места: именно таков был стиль жизни. Разговаривая и торгуясь с хозяином магазина – часто тем ремесленником, который изготовил то, что хотелось купить, – люди совершали богатое оттенками социальное деяние. Враги крупных универсальных магазинов придерживались мнения, что, выдавливая подобные предприятия из бизнеса и обращаясь к централизованному виду торговли, покупатели тем самым дистанцируются от производства. Теперь достаточно было обратиться к продавцу и заплатить фиксированную цену. Коммерциализованные развлечения вроде посещения моллов схожим образом превратили людей в отвлеченных, пассивных наблюдателей, в составные части «общества зрелища», пойманные между «близостью и удаленностью».

Как результат – отчуждение, одиночество и тревожность, столь блестяще схваченные на картинах импрессионистов; яркое отражение супермодернизма. Возникший мир навязчивого потребления и эмоционального обнищания – эпоха урбанистического кризиса.

Но корректно ли такое прочтение?

* * *

Художники-импрессионисты идентифицировали неудовлетворенность городской жизнью – некую разновидность парижского синдрома, – но они же предложили и средство исцеления. Абсорбируя город и погружаясь в него, мы становимся фланерами или зеваками, дешифраторами города и наблюдателями в театре урбанистической жизни. Наилучшая психологическая самозащита для горожанина не в том, чтобы быть «сдержанным» или «пресыщенным»; она состоит в погружении – в краски, звуки, эмоции и ощущения города, который разворачивается вокруг нас.

Мы можем быть дискриминирующими фланерами, потирающими шею зеваками или бесцельными странниками по бульварам, пассивными наблюдателями или активными участниками. Мы можем быть обжорами и в то же самое время утонченными гурманами. Мы можем получать удовольствие от «удаленности», когда сливаемся с анонимной, бесформенной толпой; но мы можем также открывать «близость», когда по собственному выбору формируем связи, создаем объединения и субкультуры, которые с такой охотой принимают в метрополисе, – районы, клубы, пабы, бары, кафе, спортивные команды, церкви и вообще любые группы, причастность к которым щекочет ваше воображение. Отчуждение и общительность лежат бок о бок в пределах города, это две стороны одной и той же монеты. Вы можете быть одиноким любителем выпить с картин Мане (хотя и сидящим в забитом баре), или же одиноким прохожим с холста Кайботта, наслаждающимся (хотя бы момент) приватностью урбанистической отчужденности, но в следующий момент вы можете погрузиться в сообщество, которое выбрали сами. Как писала Вирджиния Вулф, когда мы в одиночестве вступаем на улицу, «мы сбрасываем наше “я”, по которому нас знают друзья, и становимся частью обширной республиканской армии анонимных бродяг».

В романе Элизабет Гаскелл «Джон Бартон»[343], когда протагониста толкают и пихают на забитых людьми улицах Манчестера, он изобретает истории для людей, что роятся вокруг: «Но… ты не можешь… прочитать множество тех, кто каждый день проходит мимо на улице. Как можешь ты знать дикие любовные истории; испытания, искушения, которым они подвергаются прямо сейчас, которым они сопротивляются, которые давят на них?.. Поручения милосердия – поручения греха, – думал ли ты когда-либо, к чему привязаны все те тысячи людей, которых ты встречаешь каждый день?»

Бодлер писал, что фланер «подобен калейдоскопу, наделенному сознанием», который отвечает на всякое движение элементов вокруг него. Осознавание фрагментов жизни, рассказывание историй самому себе и есть сущность урбанистической жизни. Горожанин – коллекционер крохотных инцидентов, и таким его прекрасно описал Чарли Чаплин: «Это был Лондон моего детства, моих настроений и моего пробуждения: воспоминания о Ламбете весной, о банальных инцидентах и вещах, о том, как мы с матерью едем на конке, и я пытаюсь дотянуться до цветков сирени; о разноцветных билетиках на ту же конку, оранжевых, голубых, розовых и зеленых, они устилали землю рядом с остановками конок и трамваев… о меланхоличных воскресеньях, родителях и детях с бледными лицами, которые эскортировали игрушечные мельницы и яркие воздушные шары по Вестминстерскому мосту, и о крошечных пароходиках, что опускали трубы, проходя под ним… Из подобной тривиальности, я верю, и родилась моя душа».

Город становится в такой же степени продуктом нашего воображения и опыта, как и реальным физическим явлением. Перемещаясь на автобусе, в поезде или метро, ведя машину или шагая, мы создаем нашу собственную ментальную карту города. Если вы пользуетесь общественным транспортом, то ваш собственный город может состоять из нескольких кластеров географически разнесенных мест, маленьких карманов, которые вы знаете, что кроются среди обширной неизвестности. Если вы за рулем, то ваш город выглядит совершенно иначе, это набор маршрутов, определяемый схемой движения. Городские пешеходы знают город лучше, поскольку они отклоняются от проторенных путей, они исследуют соединительную ткань города, что связывает совершенно разные районы, но остается неизвестной большинству.

Адаптивный человеческий разум желает контролировать громадную, таинственную застроенную среду. Он желает принести порядок в хаос, сделать читаемым то, что прочитать невозможно. Гуляя по городу и читая его, мы самым эффективным образом удовлетворяем эту потребность. История конструирования субъективной урбанистической топографии уходит далеко в прошлое. До XVI века художественное представление города было формальным и часто базировалось на библейских образах. Но в этом же столетии начали появляться изображения городов с высоты птичьего полета; они создавали впечатление, что зритель смотрит сверху на реальные здания и людей. И такие рисунки обеспечили иллюзию связности, которая невозможна на уровне улиц. Литературный роман унаследовал эти всеобъемлющие амбиции, но изменил перспективу. Эта новая форма, которая процветала за счет ошибочных и скрытых идентичностей, случайных встреч, переплетенных жизней и непредсказуемых столкновений, является порождением урбанистической сложности. Запутанная топография города отражается в хитросплетениях замысла романов, появившихся в XVIII веке.

Одним из величайших интерпретаторов урбанистической жизни стал Диккенс, поскольку был великим ходоком; его интуитивные прозрения по поводу материальных и человеческих элементов городского ландшафта встречаются во всех его работах. Городская литература связана с хождением, поскольку хождение позволяет вам удалиться от знакомого по «длинным, приводящим в недоумение аллеям, ранее нехоженым», как написал Джон Гэй в своей поэме 1716 года «Тривия, или Искусство ходить по улицам Лондона». Поэма Гэя была не столько туром по улицам, сколько путеводителем по «искусству» перемещения по грязному, опасному, хаотичному городу: практическое руководство для пешехода в той же степени, в какой определение того, как необходимо смотреть на город. Много позже Артур Мэкен в своей книге «Лондонское приключение, или Искусство блуждания» (1924) писал, что каждый знал исторический центр города, а если кто-то не знал, то путеводитель мог помочь с этим. Реальная жизнь города и его настоящие чудеса лежали в стороне от наезженного тракта, откуда особенности жизни можно увидеть по чистой случайности, уголком глаза. Именно там вы видите, как город на самом деле функционирует, как он связывается в единое целое, как люди живут, выживают и отвечают на вызовы, создаваемые застроенной средой.