Макабр. Война на восходе - Мила Нокс

Тео Ливиану открыл глаза.

Он стоял посреди круглого огромного зала. Казалось, зал бесконечен: на черных стенах мерцали звездочками светильники, пол отражался в потолке, а потолок — в полу, и Теодору вновь почудилось, что он оказался в центре Вселенной.

Падает в полночь.

И сразу понял.

Он умер.

И стоит в Тронном Зале самой Смерти.

Теодор поднял глаза — перед ним темнели каменные ступени, ведущие на высоту, к огромному и величественному трону. Кресло пустовало. Рядом с троном, прямо на полу, сидела пестрая фигурка в гигантской шляпе.

Тео встрепенулся и сделал несколько шагов к Глашатаю. Волшебный Кобзарь улыбался, смотря с какой-то особенной теплотой.

— Что… что произошло? Как мы здесь очутились? Я что… я…

— Тра-та-та, какая спешка! — Кобзарь вспыхнул лучезарной улыбкой. — Не волнуйся, Теодор, в Золотом Замке нет времени. Потому спешить совершенно некуда. Не хочешь присесть?

Кобзарь похлопал ладонью по полу, будто это было само собой разумеющимся. Ну, действительно, почему бы после всего, что случилось, не усесться на попу прямо перед троном самой Госпожи и не поболтать? Может, Кобзарь сейчас еще и кружечку чая вытащит из-за спины?

Тео недоуменно уставился на Глашатая.

— Вы кричали. Там, на площади. Ваша кобза…

Теодор посмотрел за спину музыканта: свертка нет.

— Она разбилась?!

— И да и нет, — уклончиво ответил Кобзарь. — Может, все же присядешь?

Тео качнул головой. Его снедало нетерпение, в теле будто скрутилась пружина, жаждущая распрямиться.

— Что произошло?

— Хм, хороший вопрос. — Кобзарь приложил палец к подбородку. — А ты как думаешь? Хочу услышать твою версию, мой мальчик.

Тео перебрал в памяти воспоминания. Йонва. Церковь в цитадели. Алтарь Любви, оказавшийся зеркалом, в котором Теодор увидел себя.

— Я стал Любовью?

Кобзарь развел руки, будто хотел его обнять.

— Совершенно верно, дорогой мой Теодор Ливиану! И я тебе бесконечно благодарен.

Тео осмотрел одежду Глашатая: музыкант вновь сиял и светился, и от того бледного и растерянного Кобзаря, каким он видел его в Ноктумгарде, не осталось и следа.

— Вы освободились?

— Нет, — покачал головой Кобзарь.

— Но как же…

— Я раб навечно. Но хватит обо мне. Давай сначала побеседуем о тебе. Ведь это действительно достойно легенды! — Кобзарь выхватил из рукава три карты и помахал ими.

Теодору пришлось сделать еще несколько шагов, он оказался прямо перед Глашатаем и взял у него карты.

— Туз пик, треф и червей, — пробормотал Тео. — Туз пик — это Йонва, я знаю. А я… — Он вдруг вспомнил последний образ Джокера. — Значит, туз червей — то есть Любовь — это я?

— Верно. Ты встретил у Алтаря Фредерика Фармера — бедного юношу, который полжизни прожил в заблуждении. Охотился не за теми, за кем должен был, — вздохнул Кобзарь. — Но он получил шанс все исправить. Тогда, перед входом в Алтарь, с тобой говорила сама Любовь. Ты разве этого не понял? Последний Влюбленный — тот, кто сто лет назад открывал Алтарь, это Фредерик Фармер. Кто бы мог подумать, что этот юноша, кинувшийся душить Каталину в первом туре Макабра, в итоге найдет Алтарь, откроет его и, пройдя испытания, станет самой Любовью… Ты мог бы подумать?

Тео покачал головой.

— А я догадывался, — радостно улыбнулся Кобзарь.

Тео приподнял бровь.

— Последним Влюбленным, Тео, мог быть любой из вас. Твой отец, Александру Вангели, мог бы преодолеть свою ненависть и научиться Любви, но понял это слишком поздно. Санда, Шныряла, Змеевик — вы вчетвером прошли этот путь. Один бы ты не справился. Так же, как Фредерик не отыскал бы Алтарь без Каталины и Себастьяна. Любовь спасла их. И вас всех… Ты начал с ненависти к роду людскому, Тео, и чем закончил? Желанием всех спасти. Человек всегда Джокер. Любой человек. Помни это.

Кобзарь встал с пола и отряхнул атласные штаны. Затем глянул на Тео и широко улыбнулся.

— Что смотришь так угрюмо? Разве я не прав? Ты трижды доказал, что ставишь других выше себя: когда решился на Макабр ради родителей, когда отказался от выигрыша ради друзей, поняв, что они тебе дороже, и, наконец, сейчас, когда взял на себя бремя открыть Алтарь. И узнал правду.

Любовь нельзя освободить, Тео.

Любовью можно только стать.

Потому ты увидел на Алтаре зеркало и больше ничего.

Стать Любовью может лишь человек, который любит искренне, бескорыстно, по-настоящему. Человек благородной души, с огромным и жарким сердцем, не единожды доказавший, что ставит других выше своих принципов. Тот, кто преступил через гордость и раскрыл в себе лучшее. Способный на величайшее деяние во имя любви — отказ от себя самого.

Ты играл песню до последнего, хотя чувствовал, как Теодор в тебе умирает. Но не сдался. Лишь одно существо в мире способно отказаться от своей жизни ради других. Лишь одно умеет любить так сильно и так глубоко. И это существо, Тео, — человек. Это ты. — В глазах Кобзаря блестели слезы. — У меня есть для тебя загадка, мой мальчик.

— Снова? — прохрипел Тео.

Он не знал, что и думать. Высокий ужасный трон давил на него: казалось, еще чуть-чуть, и там возникнет…

Кобзарь улыбнулся.

— Итак, загадка. Если угадаешь правильно — открою жутко интересный секрет.

— Ну, ладно…

— У тебя есть враг. Твой враг тоже имеет врага. Его зовут Смерть. А это значит, для тебя Смерть — это…

Теодор замотал головой.

— Что?

— Думай, мой мальчик.

Теодор ничего не понимал. Вот есть враг. У него тоже есть враг. Этот враг — Смерть, значит…

В голове щелкнуло. Как там говорил отец? «…иначе она встретит тебя как палач»?

— Это значит, что Смерть — мой друг.

— Браво!

По залу разнесся звон хлопков. Кобзарь улыбался и громко аплодировал. Затем смолк и придвинулся к Тео — так, что оба его разноцветных глаза засверкали прямо перед его носом.

— А теперь обещанный секрет. — Кобзарь перевел дыхание и медленно проговорил: — Правда в том, что у Смерти нет Глашатая.

Тео глядел музыканту в широко распахнутые глаза, и до него медленно доходило.

Кобзарь резко развернулся, и множество бирюлек свистнуло возле лица Теодора, зазвенев на все лады: дзиньк-бреньк-бумц!

Кобзарь пошел прямо к трону. До Тео долетел кристально чистый голос:

— Сказки — всего лишь сказки, Теодор Ливиану. В них лишь часть правды. А когда у тебя впереди целая вечность, все, что остается, — лишь сочинять истории да менять имена, а может, и лица. А первая из сказок такова…