Горменгаст - Мервин Пик

Впрочем, ему хватило хитрости, чтобы мало-помалу, выполняя свою работу, добиться ворчливого одобрения и даже подобия горького восхищения. Ни на волос не отклонялся он от тысяч и тысяч тех букв закона Гроанов, что напоминали о себе день за днем в виде того или иного ритуала. И каждый вечер понимал, что еще глубже врос в жизнь замка.

Просчет его при убийстве Баркентина был непростителен, и Стирпайк себя не простил. Его угнетало не столько случившееся с ним, сколько то, что он промахнулся. Мозг его, и так-то никогда не ведавший сострадания, обратился теперь в сосульку – заостренную, прозрачную, холодную. Отныне у него останется только одна цель – все теснее сжимать замок в обожженной своей деснице. Он сознавал, что каждый шаг потребует от него предельной осторожности. Что основанная на жесткой традиции жизнь Горменгаста, хоть и кажется с первого взгляда неровной и темной, но под внешним ее обличием всегда таилось самосознание, в ней всегда существовали люди надзирающие и люди прислушивающиеся. Он сознавал, что для осуществления его желаний придется – это еще если получится – потратить ближайшие десять лет на упрочение своего положения, никогда не рискуя и постоянно учась, создавая репутацию не просто авторитета во всем, что относится до традиции замка, но человека, хоть и неутомимо ревностного, однако при всем том доступного далеко не для каждого. Это и снабдит его свободным временем для достижения собственных целей, и поможет создать о себе легенду, как о святом, человеке не от мира сего, не вызывающем сомнений, человеке, который в свои юные годы, когда сам дух Горменгаста подвергся опасности, не дрогнув, пошел на страшное испытание огнем и водой.

Впереди у него годы. Для поколения молодого он станет подобием бога. Пока же ему надлежит усердием и точностью в исполненье обязанностей изваять для себя трон, на который он когда-нибудь взойдет.

Каковы бы ни были злодеяния, совершенные им в юности, Стирпайк понимал, что, хоть время от времени его и подозревали в бунтарстве, если не в чем похуже, теперь, твердо встав на ведущий к успеху позлащенный путь, он навсегда избавился (пусть со времени самого темного его дела и прошла от силы неделя-другая) от угрозы разоблачения.

Подходил к концу двадцать пятый год его жизни. Огонь, испятнавший лицо Стирпайка, не надолго лишил его силы. Он снова был крепок и неустанен, как до катастрофы. Бестонно посвистывая сквозь зубы, он стоял у окна своей комнаты и смотрел на снег.

Полдень. Гора Горменгаст, при всей неровности ее очертаний, вставала на фоне темного неба, как бы увитая в белую шерсть. Стирпайк смотрел сквозь нее. Через четверть часа ему предстоит пойти в конюшни, где лошадей выстроят в ряд, дабы он их осмотрел. Нынче – годовщина смерти племянника пятьдесят третьей Графини Гроанской, лихого когда-то наездника, и Стирпайку надлежит позаботиться, чтобы конюхи облачились в траурные одежды и чтобы конские маски их были надеты под должным, знаменующим уныние углом.

Вытянув руки вперед, он прижал ладони к стеклу. Потом морской звездой растопырил пальцы и оглядел ногти. Между алыми пальцами и вкруг них светилась белизна дальних снегов. Ладони словно лежали на белой бумаге. Стирпайк повернулся, перешел комнату, направляясь к плащу с капюшоном, складчато свисавшему со спинки стула. Когда он вышел из комнаты, повернул в замке ее ключ и направился к лестнице, мысли его на миг обратились к Двойняшкам. Дельце вышло во многих отношениях неряшливое, но, возможно, оно и к лучшему – то, что обстоятельства, коими он управлять не мог, вынудили его принять окончательное решение. Даже ко дню, в который он обгорел, пополнение их припасов было изрядно просрочено. Теперь они уж навряд ли живы.

Стирпайк просмотрел бумаги, припомнил, сколько провизии должно было остаться у них к тому дню, и, проведя далеко не простые расчеты, пришел к заключению, что сестры, скорее всего, издохли от голода примерно в тот день, когда он, похожий в своих бинтах на заиндевевшую трубу, впервые поднялся с одра болезни. На самом деле Двойняшки умерли двумя днями позже.

Время шло, и справляться с Титусом становилось все труднее. После наступления темноты его одногодки жгли в длинных дортуарах прикровенные щитками свечи и стайками садились на четвереньки и исполняли странные ритуалы или уплетали украденные лепешки, и Титус был не просто наблюдателем этих сцен. Не только поглядывал из безопасной постели, как совершаются в смертельном молчании жестокие, тайные схватки, сведение старых счетов, – покамест присмотрщик спит, как крокодил, на спине. Неровное дыхание присмотрщика, его метания и перевороты с боку на бок, само его сопение и бормотня были для Титуса с сообщниками открытой книгой. Все они указывали на определенную глубину сна, который и в самой глуби своей оставался поверхностным. Боялись же мальчишки молчания, ибо оно означало, что сторож лежит в темноте, открыв глаза.

Такой же священной, как мысль, что Граф Горменгаст был всегда и всегда будет, что, когда придет время, он станет практически недоступным, недосягаемым, и по положению своему, и по внутреннему отличию – такой же священной была традиция, согласно которой в отрочестве Граф Горменгаст ни в чем не должен отличаться от прочих мальчиков. Гроаны гордились тем, что в детстве их не укутывают в вату.

Что до самих мальчишек, они мирились с этим принципом без особого труда. Мальчишки сознавали, что покамест между ними и Титусом никакой разницы нет. Думать иначе они начинали лишь впоследствии. Да и как бы там ни было, друзей и врагов ребенка будущее его занимает мало. Здесь и теперь – вот что для них важнее всего. И потому Титус дрался в тиши дортуара наравне с остальными – и время от времени сторож вытаскивал его из постели и порол.

Он шел на риск и принимал наказание. Но все это было ему ненавистно. Он ненавидел двусмысленность происходящего. Кто он – властитель или обычный мальчишка? Его приводил в негодование мир, в котором он был ни тем, ни другим. То, что испытания детских лет должны приготовить его к ответственности, которой он облечется в позднейшие годы, Титуса нисколько не волновало. Так или этак, с ним поступали нечестно.

И он говорил себе: «Отлично! Значит, я такой же, как все, верно? Тогда почему я каждый вечер обязан докладываться Стирпайку, чтобы тот знал, что я никуда не делся? Почему я должен после занятий в классе делать то, что никому другому делать не приходится? Поворачивать ключи в старых ржавых замках. Поливать вином стрельницы – топать туда и сюда, пока не отвалятся ноги! Почему, если я ничем от других не отличаюсь? Что за свинское жульничество?»

Профессора находили его упрямым, своевольным, а временами дерзким. Все, кроме Кличбора, к которому Титус питал любовь и необъяснимое уважение.

– Намереваетесь ли вы, милый отрок, заняться сегодня делом или же предполагаете провести остаток дня, дожевывая кончик вашей ручки? – спросил Кличбор, склонившись над партой и обращаясь к Титусу.

– Да, сударь! – вздрогнув, ответил Титус. Только что он пребывал далеко отсюда, в мечтах.