Историки железного века - Александр Владимирович Гордон

народ от цепей феодализма и абсолютизма, наложила на него новые цепи, цепи капитализма и буржуазной демократии». Так буржуазная демократия превращалась в любимого врага, и уничтожение ее «цепей» ставилось в заслугу Октябрьской революции в ряду освобождения «от всех форм эксплоатации»[1019].

Во исполнение сталинских указаний революция во Франции была развенчана из «великих» – как она почиталась русской революционной мыслью от Кропоткина до Ленина – и превратилась в рядовую среди революций Нового времени. Ее новым наименованием сделалось «Французская буржуазная революция 1789–1794 гг.». Так и называлось юбилейное коллективно-установочное издание предвоенной советской историографии, авторы которого попытались свести различные подходы 20-х годов к общему идеологическому знаменателю и сформулировать, наконец, в соответствие с партийными директивами официальную «советскую концепцию» революции. Здесь «пролетарская» точка зрения получила развитие. Авторы установили правда, что интересам пролетариата и в XVIII веке больше отвечала диктатура, потому выступление «бешеных» в защиту конституционной демократии было признано «ошибочным» («тактическая ошибка»). Зато «мелкобуржуазность» в оценке их классовой природы исчезла: «бешеные» были признаны партией «плебейских масс – пролетариата и полупролетариата», которая представляла эти массы в якобинском блоке[1020].

Соответствующее положение со ссылкой на Ленина присутствовало в автореферате Сытина: «именно союз городского "плебса" (современного пролетариата) с демократическим крестьянством придавал размах и силу английской революции XVII, французской XVIII века»[1021].

Коллизия «антипролетарскости» («коренная противоположность» пролетарской революции) самой революции и народности («протопролетарскости») ее основы в виде движения плебейства и крестьянства, оставила след на всей разработке тематики Французской революции в советской историографии. В полной мере проявилась она и в трактовке деятельности «бешеных», в том числе у Сытина. Участие этой группы (Жак Ру, Варле, Леклерк, Клер Лакомб и «общество революционных республиканок») ярко запечатлелось в процессе установления якобинской диктатуры весны-осени 1793 года. Притом их напряженные отношения с якобинской верхушкой, вплоть до репрессий, жертвой которых они стали, столь же ярко характеризовали буржуазную природу якобинской диктатуры и революции в целом.

Соответственно классовому подходу отношения между якобинцами и «бешеными» оказались репродуцированием отношений между буржуазией и тогдашним пролетариатом. Исходно Сытин связывал деятельность «бешеных» с этим, «предпролетарским» слоем, как (говоря языком современной политтехнологии) «ядерной» основой. В отличие прежде всего от Захера, для которого социальной базой «бешеных» было плебейство в целом, включая часть мелкой буржуазии. Аналогичной явилась позиция французских марксистов, в первую очередь Собуля, которые вообще отказались от кодифицированного у классиков марксизма термина «плебейство» в пользу исторического «санкюлоты».

Называя «бешеных» «предпролетарскими революционерами»[1022], Сытин признавал тем не менее широкую группировку слоев, интересы которых выражали «бешеные», но вперед выдвигал «пред-пролетариат». Поскольку же этот последний виделся субститутом авангарда социалистической революции для своей эпохи, то роль «бешеных» не могла не выступать однозначно прогрессивной. Тем самым Сытин расходился с историографической традицией от Жореса к Захеру, которая, допуская политическую прогрессивность «бешеных», отказывала им в экономической «прогрессивности», поскольку их борьба за регламентирование товарно-производственных отношений тормозила накопление капитала и начало промышленной революции.

Личность Захера незримо присутствовала на нашей встрече в «Академической». Пиетет Алексеева-Попова к моему учителю выразился в нашей дружбе. Сергей Львович как исследователь «бешеных» формировался в оппозиции к ранней концепции Захера. В духе времени в автореферате диссертации она была названа «порочной», тем более, что автор был осужден за «антисоветскую деятельность» и пребывал в ГУЛаге. Когда Захер вышел на свободу – да и времена изменились – концепция была признана «ошибочной» (впрочем, «ошибки» были признаны и самим Захером).

Но вот что самое интересное и значительное, характеризующее обоих историков как личности. Между ними установилась дружеская связь. Сергей Львович присылал Захеру свои статьи с неизменной очень почтительной надписью (теперь эти оттиски попали ко мне). А наибольшее впечатление производит фотография Сытина с надписью «Якову Михайловичу Захеру на добрую память от Сергея Сытина. Ульяновск. 21/II – 1961 г.». Замечательное фото за рабочим столом на фоне буйной комнатной растительности. Очень задумчивое с грустинкой лицо волевого и доброго человека. Фото как автобиография и предвестие будущего пути! И именно такой фотопортрет, который доверяет только близким людям, Сытин посылает своему старшему коллеге, предшественнику и научному оппоненту.

В подходе Сытина деятельность «бешеных» выглядела всецело прогрессивной в том числе и по отношению к якобинской диктатуре. А в этом пункте он расходился не только с социал-демократической концепцией экономической реакционности «бешеных», воспринятой в довоенных работах Захера, но и с советской традицией 30-х годов, подчеркивавшей ошибочность выступления «бешеных» против якобинской диктатуры в августе-сентябре 1793 г.

Сытин предложил свою оригинальную трактовку, изящно обходившую острые углы канонизированной схемы: то была со стороны «бешеных», доказывал он, «оппозиция» якобинскому правительству, а отнюдь не «борьба против режима революционной диктатуры». И такая оппозиция «играла большую революционную роль», ибо была направлена против дантонистов и «умеренных» и тем, по Сытину, способствовала превращению якобинской диктатуры в «диктатуру низов»[1023].

Большой след в советской историографии 50–60-х годов оставила формулировка Сытина о том, что «бешеные» руководили движением городских низов столицы – «революционным движением плебейских масс Парижа». У этой формулировки есть предыстория.

Еще в 20-х годах в обстановке торжествовавшей партократии в советской историографии реанимировалось возникшее гораздо раньше, во французской в первую очередь историографии ХIХ века, восприятие революции через призму борьбы партий, а партиям, по представлениям уже периода культа личности, требовался вождь (или вожди). При апогее идеократии спонтанность виделась «стихийностью», которая становилась все более одиозной, отождествившись к концу 30-х с «бессознательностью»[1024]. Предложенный историкам «социальный заказ» заключался не столько в изучении положения, настроений и требований масс, сколько в обосновании необходимости руководства ими.

При таком мировосприятии значение «бешеных» стало возрастать, а в их деятельности усмотрели прообраз партийной организации, направлявшей народные массы Парижа (были попытки найти ответвления в других городах) на высшем этапе революционного процесса. Решающий вклад в переоценку и завышение роли Жака Ру и его соратников (организационные связи между которыми так и не были установлены) внес упомянутый коллективный труд 1941 г. В нем была введена сама формулировка «движение бешеных». Утверждалось (автор раздела – Ф.А. Хейфец), что «в марте 1793 г. бешеные создали свой центр в Париже»[1025] и что вокруг них с февраля 1793 г. «сплотились плебейские низы, пролетарии Парижа и полупролетарии»[1026]. Тем самым «бешеные» превращались в политическую силу, сопоставимую по влиянию в столице (роль населения которой на весь ход революции была общеизвестной) с якобинцами.

В своих ранних работах Захер характеризовал этих революционеров как выразителей настроений и чаяний парижской бедноты, не имевших ни своей идеологии, ни политической программы, ни организации. Виднейший из них – Жак Ру, по словам ученого, «не вел за собой толпу, а покорно следовал за ней»