Государево царство - Алексей Разин

Тяжко было и малодушному Михаилу, которому Филарет оставил охоту, богомолье да теремные дела. Всё писалось от имени Михаила — и приказы, и наказы, но ничего не решал он сам, без патриаршего слова и указа.

А Филарет всё горделивее подымал свою голову, зовя себя в то же время смиренным иноком.

В неустанном труде проходил его день, в долгой молитве проводил он ночи. Его глубокий ум умел обнимать всё разом, зоркий глаз видел больше всех окружающих. Это был изумительный человек, и история мало отвела ему места. Его характер и его государственный ум несомненно унаследовал его великий правнук Пётр.

Немудрено, что личность Филарета подавляла собою всё окружающее и царь Михаил не имел силы противостоять воле своего отца, тем более что тот ещё и был облечён.

аскучал на Москве боярин Терехов-Багреев. Хоть и были для него отведены просторные хоромы и слуг было довольно и хоть князь постоянно заботился о своём друге-госте, а теперь и свойственнике, всё же боярин чувствовал себя как в гостях. Помолился бы он, да своего попа нет; взял бы палку, пошёл бы по двору — на чужих холопов кричать негоже. По Москве пойдёт — все чужие; не то что в Рязани! Там выйдет боярин — всякий шапку ломит, со всяким поговорит; на базар пройдёт — всё посмотрит, поторгует. Глядь — и день прошёл.

Однажды, трапезуя вдвоём с женою (Ольга уже в своём терему жила со свекровью), Терехов отодвинул от себя миску и сказал:

— А что, Ольга, не пора ли нам и ко двору? А?

— Как ты, Пётр Васильевич! Твоя воля!

— Знаю, что моя, — ответил боярин, — я тебя спрашиваю: заскучала ты или нет?

— Скучно, Пётр Васильевич, да Олюшку жаль: как подумаю, что расстаться надо, сердце щемит! — И боярыня слезливо заморгала глазами.

— Глупости! На то она и девка, чтобы из дома уйти, на то и растили.

— Знаю, Пётр Васильевич, а всё-таки тяжко, ой как тяжко! — И боярыня закрылась рукавом и заплакала.

— Глупости бабьи! Едем на неделе, и сказ весь. Готовься, а я князю скажу!

Он поднялся, тяжело сопя, и прошёл в опочивальню, а боярыня позвала к себе Маремьяниху и стала с нею печалиться.

— И, Олюшка, — зашамкала старуха. — Не на век расстаёшься, матушка. Ещё не раз свидитесь, а дом бросать тоже не след! Разворовали, поди, холопы добро всё.

— Не знаю, как Олюшке-то сказать. Больно ей тяжко будет!

— Ништо, — шамкала Маремьяниха, — её княгиня-то, что мать родная, любит. Утешится Олюшка. Гляди, война кончится и муж вернётся. Не до нас ей будет! То-то…

Но Ольга чуть не умерла, услышав весть про отъезд отца с матерью. Тяжко ей было в первые дни замужества. Чуткой женской душой поняла она, что для своего мужа она также постылая жена, и, не любя его, она была оскорблена. Ещё тяжелее были ей дни до его отъезда, и ко всему прибавились мысли об Алёше: ведомо ему или нет о её замужестве? Может, с горя загубил себя, а может, ещё не знает и прилетит сюда соколом.

Чёрные думы свили гнездо в голове Ольги, а свекровь Анна Ивановна вьётся над Ольгой, что горлица и каждую свободную минуту только и говорит ей о постылом муже.

Вяло тянется теремная жизнь. В большой горнице стоят пяльцы: у окошка, друг против друга, пяльцы Ольги и свекрови, подалее — сенных девушек.

Помолятся утром, попьют сбитня — и за пяльцы.

— Что это ты, Олюшка, какая бледная нынче? — тревожно пытает её княгиня.

Ольга только клонит вниз голову.

— Не знаю, матушка, будто ничего со мною!

— Ну, ну, а ты не труди своих глазынек, посиди так! Хочешь, я тебе про Мишу расскажу?

Ольга садилась на низкую скамью у ног княгини и в сотый раз слушала, как Мишу скоморохи скрали, как Миша с коня упал, как Миша к басурманам ездил, наконец, про Штрассе, Каролину, про Эхе.

— Из похода вернётся Мишенька, царь его пожалует. Ждёшь ли ты его? — спрашивала княгиня.

— Жду, матушка!

— А я-то! Кажись, приди Господь и скажи: «Хочешь увидеть и умереть?» — «Хочу, Господи!» — отвечу, — восторженно говорила княгиня, и слёзы умиления падали на её работу.

Иногда, чтобы потешить Ольгу, она приказывала девушкам петь, но их пение только мучило Ольгу. Нет радостных песен по теремам — и пели девушки про монотонную девичью жизнь, про выход силком за немилого, про грозного мужа и тоску-змею.

— Ох, девушки, перестаньте! — качая головою, останавливала пение княгиня, а Ольга плакала неудержимым плачем.

Только и утехи было у неё, что сойти вниз, к матушке, уткнуться лицом в её колени и плакать — плакать о своей молодой, в корне увядшей любви, о своей горькой доле, о своём тоскливом одиночестве.

Лаская её, начинала плакать и боярыня.

— Лебедь ты моя белая, — причитала она, — рыбонька ты моя златопёрая!.. Аль ты несчастливая, что всё убиваешься? Или князь не мил?

— Скучно, матушка, сиротливо! — сквозь слёзы твердила Ольга.

И вдруг пришла матушка и поведала роковую весть. Ольга вскрикнула, взялась за грудь и сомлела. Всполошились все, забегали. Сама княгиня нагнулась и стала пером от чёрной курицы её окуривать; Маремьяниха свячёной водою с угольков стала брызгать, а боярыня упала на рундук и громко заплакала.

Ольга очнулась, взглянула на мать, и снова скорбь поразила её.

— Матушка, не покинь меня! — вскрикнула она и опять упала.

— Ой, порченая! — пугливо заговорили девушки. — Гляди, как бьётся!

— Не иначе как за знахаркой надо, — сквозь слёзы вымолвила боярыня. — Олюшка, очнись!

Княгиня первая догадалась.

— Князь задаст вам за знахарку. Зовите Дурада, спешно!

Но Ольга очнулась. Вся трепеща, прижалась она к матери и осыпала её нежными ласками.

А тем временем на половине князя боярин говорил с князем о своём отъезде.

— Напрасно, Пётр Васильевич, — сказал ему князь омрачаясь, — думал я, здесь умирать вместе будем, внучат качать. Я уж с Фёдором Ивановичем говорил. Слышь, открывается тут приказ. Новой чети. Тебя воеводою посадить можно. Покойно и почёт! Ой, оставайся!

— И не проси, князь, — упёрся боярин, — невмоготу мне ваша жизнь. Всё при царе… ходи и дрожи. А там я себе голова. Да и суета не по мне. То к тебе посланец, то ты посланцем: утром наверх иди, дужится или недужится. Негож я, обленился. Мне и в Рязани-то воеводство не под силу было. Куда мне, простому? Мне бы лежанка тёплая да банька.

Князь засмеялся.

— Что же, неволить не будем! Честью проводим. Когда же отъехать думаешь?

— Да на неделе, князь.