История руссов. Славяне или норманны? - Сергей Лесной

Конечно, «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», но беда в том, что обман-то этот в конечном счете нас не возвышающий, а унижающий, и тянется он более ста лет, пора узнать и правду. Достаточно прочитать панегирик русскому летописцу, написанный Д. С. Лихачевым (1950) в его вводной статье к «Повести временных лет», чтобы понять, что пушкинское понимание образа летописца так укоренилось, что даже специалисты, исследователи летописей, до сих пор не могут избавиться от его гипноза.

Пушкин несомненно глубоко погрешил против истины, дав неверный, совершенно идеализированный образ русского летописца. И уж если заговорили о крылатых словах, то уместно будет напомнить евангельское изречение: «Воздайте кесарево кесареви, а божие богови».

Правильное решение может быть только одно: пусть историк занимается историей, а поэт поэзией, а не наоборот, ибо то безобразное положение с нашей историей, которое имеется, и объясняется тем, что мы имели поэтствующих историков.

Летописец рисуется нам Пушкиным в образе величественного ученого старца, умудренного жизнью, спокойного, бесстрастного, справедливого, неподкупного, глубокого, проникновенного, которому чуждо все земное, изрекающего только истину.

Тот, кто изучал критически русские летописи, не может не сказать, что этот образ так же далек от действительности, как небо от земли. Подчас он кажется злой насмешкой, карикатурой, нарочитой издевкой над действительностью. Именно всех перечисленных качеств у русского летописца, вернее у русских летописцев, нет.

Прежде всего, летопись — это не запись событий, как они были, а как они преломлялись в голове не просто религиозного человека, а представителя духовной касты. Летопись крайне одностороння, ибо рассматривает все под углом зрения служителя духовного культа. Элементы морализирования, церковной партийности наложили тяжкий отпечаток на всю летопись.

Религиозная нетерпимость (выпады против католицизма и иноверцев), провизантийский бюрократизм в церкви, шаткость религиозных догматов и т. д. лишают возможности, однако, далее судить о прошлом русской церкви. Заметим, кстати, что тот символ веры, который греческий проповедник излагал перед Владимиром Великим, значительно отличается от символа веры, принятого теперь. То же относится и к изложению библейской истории. Однако ни историки, ни ученые богословы не сочли нужным объяснить, в чем же тут дело.

Даже в истории церкви, которую, казалось бы, летописец должен был бы знать безупречно, в летописи мы находим вопиющие ошибки. Вот один из отрывков: «По семь же сборе (т. е. после VII Вселенского собора) Петр Гугнивый со инеми шед в Рим и престол въехватив, и разврати веру… възмутища Италю всю, сеюще ученье свое разно». Если мы ознакомимся с историей, то убедимся, что с самого начала христианства в Риме (ап. Петр) до XV века не было ни одного Петра, папы римского. Петр же Гугнивый существовал в V веке, т. е. задолго до VII Вселенского собора, был монофизитом и патриархом Александрийским. О том, как Петра Гугнивого превратили в папу римского, см. Павлов, А. Критические опыты по истории древнейшей греко-русской полемики против латинян. СПБ. 1878, с. 23.

Летопись оказывается не только невежественной в церковной истории, но и слабой в догматическом отношении. Например, в символе веры, приводимом в летописи вместо термина «единосущный», употреблен термин «подобосущий», что является несомненным еретическим, арианским утверждением.

В высшей степени характерно, что летописи, существовавшие в десятках копий и писавшиеся в монастырях или при епископствах, не заметили явной ереси этого символа веры, апокрифичности в изложении библейской истории, а историки, вплоть до 1950 года (Д. С. Лихачев) не сочли нужным разъяснить, в чем же тут дело.

Итак, летопись далеко не безупречна даже в отношении религиозных моментов. Вообще же она искажена давлением религиозности. Мы имеем не историю Руси, а монашескую историю Руси. Нравственно-поучительная сторона сообщаемого играла первенствующую роль, хотя это было и в ущерб истине.

Возьмем пример: желая подчеркнуть разницу между Владимиром-язычником и Владимиром-христианином, летопись сообщает, что он был таким женолюбцем, что имел в Вышгороде 300 наложниц, в Белгороде 300 и на Берестове 200 наложниц. Совершенно очевидно, что физически иметь 800 наложниц Владимир не мог. Ведь князем Киевским он стал в 980 году, а в 989 году женился на Анне греческой и стал христианином.

Но мы знаем также, что он не сидел в Киеве и женолюбствовал, а из года в год воевал: в 981 году он воевал с поляками, захватив Перемышль, Червен и другие города; в том же году он расправился с вятичами, т. е. перекинулся далеко на восток. В 982 году он опять покорял восстание вятичей. В 983 году он воевал с ятвягами. В 984 году он победил радимичей. В 985 году он воевал с болгарами. В 988 году ходил к днепровским порогам. В 989 году воевал с греками.

Только этого перечисления войн, не говоря уже о мелких административных поездках или походах, достаточно, чтобы показать, что у него не было совершенно времени для своих 800 наложниц, ибо он непрерывно разъезжал из конца в конец своего огромного государства.

Вся эта нелепая сказка выдумана только с целью сравнения его с библейским Соломоном, имевшим якобы 1000 наложниц, причем в летописи прямо и сказано: «бе бо женолюбець якоже Соломон».

Такими легендами летопись переполнена. Целые отрывки летописи, например, повествование об убийстве Бориса и Глеба, являются, в сущности, чисто религиозными произведениями на исторической канве, вставленными механически в летопись. То же самое касается убийства в Орде князя Михаила Тверского или жития Феодосия Печерского и т. д. Совершенно ясно, что многое в этих рассказах вовсе неверно и место им не в исторической хронике, а в сборнике религиозных легенд.

Вторым, и самым главным, недостатком летописи является то, что она чрезвычайно тенденциозна в политическом отношении, как в общем, так и в частном. Говорить о беспристрастности летописи совершенно нельзя, она вся насквозь пропитана той или иной политикой.

Прежде всего, летопись в целом строго монархична, идея единодержавия проходит красной нитью через всю ее; вместе с тем она отрицает идею народоправства. Есть места, где летописец обзывает новгородцев, забыв свою «священность» и скромность, базарно-бранными словами за их свободолюбие и неподчинение княжеской власти.

Роль народа, роль веча летописью, где только можно, затушевана или вовсе замолчена, а между тем вечевой порядок являлся основным порядком в начале истории Руси и долго боролся с единодержавием князей. Народные движения скрыты летописью до пределов возможного, и только когда замолчать уже вовсе нельзя, летописец говорит о них два-три слова, часто все же не называя причины.

История постольку может считаться наукой, поскольку она объективна. Историк, рассматривающий события исключительно с точки зрения своей политической партии, уже не историк, а скорее пропагандист, а в некоторых случаях просто демагог.

Пушкин чутко уловил это и выразил в эпиграмме на «Историю России» Карамзина, являющейся идейным продолжением летописи. Известно, что Карамзин был настолько «благонадежен» в политическом отношении, что с него личным распоряжением царя была даже снята цензура.