Великаны сумрака - Александр Поляков

Вера Фигнер надула коралловые губки:

— И ты бежишь? Достойно ли это старого народовольца, который.

— Который умирает, но не сдается? Так? — закончил с ус­талой улыбкой.

— Не обижайся, Тигрыч! Я все понимаю. — покосилась она на выпирающий живот Кати. — Скоро?

— Восьмой месяц пошел, — ответила Катюша. — Хорошо бы поспешить.

В душной комнате на Стромынке Кате явно не хватало воздуха. Лев вывел жену во двор, усадил на лавку. Вернулся.

— Отправь ее одну. В Париж, в Женеву — куда угодно! — вдруг шагнула к нему Фигнер, прижалась к плечу. — Мы будем с тобой. Мы будем собирать партию, будем действо­вать!

Вера, обворожительная Верочка. Сияющие, зовущие ка­рие глаза совсем близко.

— Что ты, что ты, милая? — он почти оттолкнул красави- цу-агитаторшу. — Мы ведь не уходим из дела. Вместе с Оло- венниковой привлечем к выпуску «Вестника «Народной Воли» старика Лаврова. Его имя — реклама для партии! За границей много наших. Кравчинский, Кропоткин, Дейч, Вера Засулич. Будем готовить революцию.

— Хорошо. Поезжай, — холодно выдавила Фигнер. — Но на помощь не рассчитывай. Возможностей у нас нет.

— К тому же я давно хотел написать воспоминания о по­гибших товарищах. Там я смогу спокойно поработать. — словно бы оправдываясь, прибавил он, и тут же разозлился на себя за это.

Итак, надеяться не на кого. К счастью, практичная Ка­тюша вспомнила о своей подруге Настасье — сестре первого террориста Валериана Осинского, хранящей в Харькове па­мять о погибшем на виселице знаменитом брате. И не только память, но и печать — скрещенные револьвер и кинжал.

Пришлось отправиться в Харьков. У Настасьи сохрани­лись связи, она принадлежала к революционной аристокра­тии. Однако и у нее возникли трудности. Да, студентов и кур­систок вокруг бегало немало, и все были готовы одолжить свои паспорта спасающимся бегством нелегальным, но до­кументы эти не подходили Тихомировым — хотя бы по воз­расту. Кинулись к солидным либералам — напрасно: после цареубийства и виселиц на Семеновском плацу те отшатну­лись от «Народной Воли».

Осинской все же удалось устроить заграничный паспорт для Кати; вид для Тигрыча пообещали сделать чуть позже. Спешили. Катюше нужно было уезжать немедленно, чтобы ко времени родов она уже была в Европе, и все свершилось бы в спокойной обстановке.

В спокойной? Одной на чужбине, в интересном положе­нии, без мужа? Она, прощаясь, неутешно плакала у Тигрыча на плече, а он улыбался сквозь наплывающие слезы, не уз­навая собственной жены; ау, где же ты, бесстрашная орловс­кая якобинка-заговорщица, бредившая под началом старе­ющего ловеласа Зайчневского инсуррекцией? Отзовись, член

Исполкома грозной «Народной Воли», состоящая в группе «Свобода или смерть»! (Ни больше, ни меньше: или так, или сяк!). Рассмеши всех, разбитная кухарка «Аннушка Бара­банова», стерегущая тайную печатню в Саперном от непро­шеных гостей.

Не отзывалась, не смешила. Твердила только:

— А если сыру угличского захочу? Или малиновой пасти­лы? Ты приедешь?

— Спрашиваешь! Встану пред тобой, как лист перед тра­вой! — пытался шутить.

— Тебе же не хочется уезжать. А вдруг — останешься?

— Да что ты? — ответил неуверенно. — Следом за тобой. А пока — в Ростов. Туда придут деньги от Шелгунова. Пред­ставь себе, дает за не написанные еще статьи. Будет тебе и на сыр и на пастилу.

Катя уехала. Через полторы недели Осинская прислала паспорт и ему. Лев глянул на фотографию и понял, что через границу не проедет: с фотографии на него смотрел черный, как смоль, армянин с ястребиной наружностью даже и близ­ко не похожий на идеолога «Народной Воли». Ах, Настасья Андреевна, спасибо, разумеется! И добрый человек по имени Мелкон. Тебе тоже кланяюсь, но.

Он побрился до синевы — убрал бороду и баки. Театраль­ный старичок-гример снова разложил свои оловянные тру­бочки с красками и под бормотание про великого Андреева- Бурлака в роли Подхалюзина три с половиной часа чернил кисточками его широкое лицо. Но, похоже, без толку: благо­родный образ смуглого Мелкона так и не проступил сквозь славянские черты.

По вокзальному перрону прогуливался крутоплечий гос­подин в длинном летнем пиджаке и в брюках с красным шнур­ком. Тигрыч вспомнил его лицо: конечно, конечно, в конди­терской на Невском, где они встречались с матерью Сони, а следом он уходил от агентов охранки; и еще потом — в день казни, в ослепительную ростепель, наполненную барабан­ной дробью. Лев даже голос услышал: «Господин Обухов, и вам бы в буфет, водки бы выпить!..»

Жандарм? Начальник их летучего отряда?

Обухов быстрым филерским взглядом обтрогал фигуру Тигрыча, и вдруг впился острыми глазами в его глаза: да-да, их не изменишь — ни цвет, ни выражение, сколько бы ни трудился старый гример.

Все? Приехали, не отъехав?

Перехватило дыхание. И сразу же какой-то злой кураж­ливый азарт встряхнул беглеца: пропадать, так с музыкой!

Не опуская глаз, с широкой улыбкой он двинулся прямо на Обухова и, поравнявшись с ним, изящным движением чуть приподнял шляпу и учтиво поклонился. Агент от удивления раскрыл рот и неожиданно для себя сделал то же самое. Со стороны выглядело, будто добрые знакомцы приветствуют друг друга, радуясь нечаянной встрече.

Теперь — не оглядываться.

Тигрыч отдал билет кондуктору и вошел в вагон, чутким слухом нелегала силясь отделить торопливое шарканье по­дошв спешащих на поезд пассажиров от тяжелого топанья сапог жандармов, взявших след. Все спокойно. Шарк да шарк. Вот кто-то высморкался. Заплакал ребенок. Ударил вокзальный колокол. Никто за ним не гнался.

Состав тронулся — мягко, почти незаметно.

Впереди было полтора суток пути — через Кременчуг до австрийской границы. На станциях он почти не выходил (конспирация!), старался побольше спать, чтобы скоротать время. Но в Волочиске пришлось покинуть вагон — это был последний русский пункт, за ним начиналась Галиция — и пересесть в австрийский поезд. В долгом ожидании состава Тигрыч вошел в вокзальное здание, взял кофе в буфете, по­вернул голову и обмер: на самом видном месте висела его фотография. «Разыскивается опасный преступник, обвиня­емый в злодеянии.».

Боковым зрением заметил: со стороны кассового зала к нему мерно приближался патруль железнодорожных жандар­мов. Подло задрожали колени. «Неужели схватят? На пороге свободы. Глупо.» Обжигаясь, судорожным глотком он осу­шил чашку. Понимал, что надо уйти, но ноги словно прирос­ли к полу.

— Вам дурно? Нужна помощь? — рыжеусый унтер с вни­мательными глазами шагнул к Тихомирову.

— Нет-нет! Благодарю. Оступился. — пряча лицо в каш­не, выдавил он.

Скорее! От этой жуткой фотографии — на перрон, в ватер клозет, к поезду! Куда угодно.

Он почти побежал между скамеек, запнулся за чьи-то ноги и упал бы на пол, на витые чугунные спинки, но все тот же жандарм ловко подхватил его, удержал и бережно усадил ря­дом с каким-то толстяком. Тут же возникла морщинистая сестра милосердия, шумная особа с пузырьками, которые совала Тигрычу под нос, чем-то пахучим натирала виски, удивляясь, отчего так быстро чернеет вата (грим! проклятый грим!), приглашая поудивляться и толстяка, и самое страш­ное — жандармов.— Паровозная копоть, — догадался унтер. — Поди ж, в первом вагоне ехали? И окно открыто.