Вечное пламя - Виктор Бурцев

Лилленштайн молчал.

Собственно, додави майор еще немного, и штандартенфюрер рассказал бы все, что знал. Пределы терпения его были исчерпаны, сил уже не осталось. Генрих был готов на что угодно, лишь бы больше никогда не видеть этих серых, цвета стали и свинца, глаз и не слышать голоса, раз за разом повторявшего одни и те же вопросы.

Обидно было как раз то, что майор ни разу не перешел пределов разумного. И не дал штандартенфюреру ни одного шанса героически сдохнуть под пытками. Собственно, этим Верховцев и был опасен, потому что мог долго, очень долго форсировать пленного. До тех пор, пока самые простые действия не покажутся тому мучительными. В свое время фон Лилленштайн проходил спецкурс по ведению допроса, в том числе и форсированного. Искусство выбивать из человека информацию входило в его весьма широкий спектр умений. Основная мысль, которую пытался донести до слушателей наставник, заключалась в том, что хороший палач не может испытывать удовольствия от процесса дознания. Маньяк, психопат, впадающий в экстатическое состояние при виде живого существа, попавшего в его полную власть, может легко переступить грань. И, во-первых, получит ложные сведения, а во-вторых, быстро лишит себя ценного человеческого материала, слишком уж велик будет соблазн ради своего удовольствия преступить последнюю черту. Таким образом, хороший палач ненавидит свою работу. И относится к ней как к неприятной необходимости. Не более того.

Надо отметить, что эту нехитрую истину усвоили не многие.

Сам Лилленштайн последнего, негласного экзамена не прошел. Но хорошо запомнил, как колыхнулось изнутри жуткое, нечеловеческое. Как накатило, до густой слюны, до судорог в ногах, желание рвать, мучить, душить, выкручивать, пить по капле, цедить эту боль, страх и безысходность. Словно сладкий нектар, словно мед богов, драгоценное зелье.

Попади Генрих в руки маньяка, все можно было бы решить очень быстро. Но, к великому сожалению штандартенфюрера, Верховцев психопатом не был. Поэтому для того, чтобы уйти из его цепких рук, пришлось приложить изрядные усилия.

Когда Лилленштайна подняли на ноги, он, шатаясь, сделал пару шагов в сторону.

И тогда…

Верховцев даже не сразу сообразил, что произошло. Черная тень в совершеннейшей тишине выметнулась из кустов.

В неверном свете костра майор увидел только жуткие растопыренные когти. Именно когти, а не пальцы…

Остро и гнусно пахнуло тухлым мясом, сильным ударом Верховцева отшвырнуло в сторону. А тварь навалилась на немца. Подмяла под себя и вцепилась ему когтями в грудь, будто пытаясь вырвать сердце!

Все происходило с невероятной скоростью. Один красноармеец, оказавшись рядом, мигом перехватил винтовку и наотмашь ударил прикладом, целя в голову. Промахнулся, ударил снова. Тварь с неожиданной ловкостью перехватила «мосинку», сжала, повернула к бойцу свою уродливую, омерзительную физиономию с длинным, как галстук, высунувшимся языком и толкнула оружие назад. Боец коротко вскрикнул и упал, прижимая ладони к лицу. Из-под прижатых пальцев густо лилась кровь.

Лилленштайн захрипел. Верховцев видел его выпученные глаза, видел, как лапа чудовища сжимает ему горло, сильнее и сильнее.

А пистолет зацепился за что-то в кобуре…

А второй красноармеец замер, и в расширенных глазах только страх…

А немец уходит! Уходит туда, откуда не достать!..

Майор изогнулся, пнул обеими ногами тварь и дернул что было сил рукоять своего «ТТ». Коротко треснуло. Одним быстрым движением Верховцев дернул затвор.

Бах! Тело чудовища вздрогнуло от удара. Бах! Бах! Майор видел, как отлетают от твари куски мяса. Бах! Бах! И еще раз! И еще!

«Не умирает! Не умирает! Почему он не умирает?!» Верховцев почти кричал, раз за разом нажимая на спусковой крючок.

Наконец очнулся второй красноармеец и, встав в стойку, как на учениях, вогнал монстру штык в грудь. Уперся! Надавил! На лбу ярко проступили вены… И приподнял тварь на штыке! Приподнял! Верховцев отбросил бесполезный пистолет, подхватил у раненого бойца «мосинку» и сильным ударом сбил напавшего на них урода на землю. Тот был вынужден отпустить немца, схватился за впившиеся в него штыки, силясь вытолкнуть их, вынуть из тела. Но майор и второй красноармеец навалились что было сил, всем весом пригвождая существо к земле.

Если не считать выстрелов и хрипов раненого немца, из груди которого обильно текла кровь, борьба проходила в тишине. Чудовище ерзало ногами, упиралось в стволы винтовок, извивалось, словно мерзкая гусеница, которую злой ребенок приколол к земле булавкой.

– Поберегись! – гаркнул кто-то над самым ухом.

Верховцев метнулся в сторону, выдергивая штык.

Какая-то остро пахнущая жидкость волной плеснула на поднимающуюся с земли тварь. Майор отскочил, цапнул за ворот захлебывающегося кровью Лилленштайна и оттащил его в сторону. Быстро огляделся.

Рядом стоял Болдин с большой банкой в руках. Неподалеку ощетинились штыками красноармейцы. В воздухе разливалась сильная керосиновая вонь.

Полетела в сторону жестяная банка. В руках Болдина вспыхнула искорка спички.

Сообразив, что сейчас будет, Верховцев прикрыл лицо рукавом. Пламя ахнуло, охватило всю тварь разом, словно та пропиталась керосином, как ветошь в лампе.

– Коли! – крикнул генерал.

Красноармейцы кинулись вперед, пригвождая чудовище штыками к дереву. Тварь дергалась, размахивала руками и… молчала.

Огонь трещал, брызгал искрами. Воздух наполнился вонью горелого мяса.

Верховцев наклонился к немцу. Тот не дышал.

– В госпиталь! Быстро!

Степан Тищенко никогда не был героем. Никогда. Он не любил рассказы о героях Гражданской войны, не любил и все тут. И всяких героических спартанцев терпеть не мог, вместе с Александром Македонским. Так уж вышло, что его отец погиб как раз в эту самую Гражданскую, зарубленный казацкой шашкой где-то под Оренбургом. Получив известие о смерти мужа, мать Степана занемогла, да так серьезно, что едва не слегла в могилу. Поэтому большую часть времени воспитанием ребенка занималась тетка по материнской линии, у которой был сварливый тяжелый характер и четверо детей. Будучи пятым, да еще самым младшим, Степан четко усвоил, что война – это такая штука, на которой дети лишаются родителей. Поэтому войны Степа не любил. И героев, которые больше других отличились на ниве лишения детей их родителей, тоже не любил, совершенно не стремясь быть на них похожим.

Однако, когда немецкие кресты показались в небе родного города, Степан, ни секунды не колеблясь, отправился на призывной пункт. А потом на передовую, где в первой же атаке его полк был разгромлен в пух и прах. Часть бойцов попала в плен, часть была убита, но некоторых офицеры с головой увели из-под огня в леса, где эти разрозненные части влились в партизанский отряд генерала Болдина. Во время неудачного прорыва, где значительная часть красноармейцев полегла под танками, но дала своим время отойти, Степан не был в первых рядах. Он вообще не рвался к подвигам, разумно предполагая, что кто-то должен просто служить. Просто защищать свою землю. Народ. Всех тех детей, которых пришли оставить без отцов люди из другой страны.