Жестокий век - Исай Калашников

Жалко ли было Джамухе отрывать какую-то часть своей доли? Да нет. Даже того лося не очень жалко. Но Тэмуджин не должен был все делить так, будто он один тут хозяин.

– Ты говоришь правильно, анда Тэмуджин. Они будут друзьями. Твоими.

Короткие брови Тэмуджина удивленно дернулись.

– Но разве мы с тобой не одна душа? И не ты ли мне твердишь: нойоны вольных племен должны жить как братья?

– Вот-вот, как братья. Ты говоришь правильно.

Джамуха хотел, чтобы Тэмуджин сам, без его слов, понял: он делает не так, как надо бы. Но Тэмуджин не мог или не хотел понять этого.

– Если я говорю правильно, чем ты недоволен?

– Я всем доволен. Но у меня болит нога.

– Ну-ка, покажи.

– Ни к чему.

– Покажи, анда…

И он заставил-таки снять гутул, помог закатать овчинную штанину. На коленке, слегка припухшей, темнел расплывчатый синяк.

– Больно? Ну, ничего, потерпи до дому. Шаман Теб-тэнгри снимет твою боль. – Тэмуджин осторожно прикоснулся холодными пальцами к косе.

Его заботливость, может быть, и ничего не стоящая, была приятна Джамухе. И о его самоуправстве он начал думать иначе. При желании и он, Джамуха, мог бы поступить так же, и анда не стал бы спорить. Все это так. Но почему не возвращается радость, та, с которой он седлал утром своего Беломордого?

Расстроив свадьбу Цуй и сына чиновника казначейства, Хо навлек беду на старого Ли Цзяна. Чиновник был разъярен. Его, опору государства, его, перед которым трепещет весь работающий люд Чжунду и окрестных поселений, чуть было не обманул ничтожный старикашка. Он нажаловался на Ли Цзяна Хушаху и князю Юнь-цзы. Они, давно недовольные тем, что старик стал с годами не очень проворным и ловким, отставили его от службы.

Узнав об этом, Хо побежал к Ли Цзяну домой. Старик сидел в передней комнате, сгорбившись над жаровней с горячими углями, грел руки.

– А-а, это ты, Хо… Ну, садись, послушай старика. Шесть нечистых страстей лишают человека покоя: любовная страсть, ненависть, гордыня, невежество, ложные взгляды и сомнение.

Голос Ли Цзяна сейчас ничем не напоминал прежний – голос человека, постигшего мудрость жизни, – в нем звучала растерянность. Кончики жидких седых усов обвисли, сухие, морщинистые пальцы подрагивали.

– Все шесть страстей приносили мне страдания. – Ли Цзян глянул на дверь, ведущую во внутренние комнаты, понизил голос: – В молодости я любил девушку, но ее отдали в жены другому. Долго мучился. И мучил своей мукой жену. Теперь уже нет в живых той девушки. И мою жену мы с тобой похоронили. Зачем же я страдал?.. Вторая страсть – ненависть. Северные варвары убили моих братьев, суны – сыновей. Я хотел отомстить тем и другим. Я изучил язык варваров, ревностно служил императору, надеясь, что он сокрушит врагов на севере и на юге. На это ушла вся жизнь. А могущество сунов не поколеблено, варвары за великой стеной стали сильнее. Для чего была моя жизнь, направляемая ненавистью? Третья страсть – гордыня. Я был честен и неподкупен, в душе высоко возносил себя над корыстолюбивыми, презирал их. И вот я беден, как бродячий даосский монах. К чему была моя гордыня? В неусыпных трудах прошла моя жизнь, я слишком много работал и слишком мало времени уделял познанию вечных истин. Легко ли мне на склоне дней увидеть свое невежество? Мне хотелось отдать свою Цуй в богатый дом. Хозяина дома я чтил за самостоятельность. Это следствие того, что мною владела страсть к ложным взглядам. Цуй лишилась жениха, я – службы… Теперь мною овладела последняя страсть из шести – сомнение. Для чего я жил среди смертных?

– Учитель, не говорите так! Вы хороший человек. Как тепло этой жаровни согревает тело, так ваш дом, ваше слово грели мою душу. Не будь вас и Цуй, я бы околел от людского холода.

– Я доволен, что ты научился говорить хорошим слогом. Но мне этих слов не нужно. Я потерял все, что имел: братьев, сыновей, жену, службу, вместе со мной угаснет очаг моих предков. Я теперь не нужен даже тебе, кто станет искать тень под усохшим деревом?

– Ли Цзян, пока вы живы, я ваш ученик и цзя-ну – домашний раб.

– Я еще не видел человека, готового по доброй воле стать рабом. Я уже все продумал. Скоро приедет зять – муж моей старшей дочери. Он возьмет на свое попечение Цуй. А я пойду странствовать. Из жалости люди дадут мне в непогоду пристанище, буду голоден – не пожалеют чашечку просяной каши.

– Учитель, вы не сделаете этого! Для вас, для Цуй я буду работать днем и ночью! Учитель, я виноват перед вами.

Хо, наверное, не выдержал бы и все рассказал старику, но тот, к счастью, не стал его слушать.

– Э-э, Хо, если на твою голову свалится кирпич со стены, вини не ветхую стену, а свою глупую голову… Довольно говорить об этом. Я устал.

Хо постоял у дверей, томимый жалостью к старику, стыдясь своей вины перед ним. Ли Цзян больше не замечал его, гнулся над жаровней, из воротника чиновничьего халата выглядывала тонкая морщинистая шея, слегка прикрытая прядями седых, небрежно убранных волос. Тихонько отворив дверь, Хо пошел в сад. Дорожки, земля под деревьями были прикрыты легким, пушистым снегом и палыми листьями, сиротливо и зябко топорщились голые ветви. Тоской, запустением, холодом веяло от сада.

Звякнуло кольцо ворот. Во двор зашла с тяжелой тростниковой корзиной в руках Цуй.

Он бросился ей навстречу, схватил за плечи.

– Цуй, твоего отца…

– Я знаю, Хо. – Она поставила корзину на землю, потерла оттянутую тяжестью, красную от холода руку. – Видишь, теперь я сама буду ходить за мукой, рисом и бобовым маслом.

– Это все я, Цуй. Я сказал отцу твоего жениха, что ты больна…

– Зачем ты так сделал, Хо?!

– Ты бы хотела выйти замуж?

– Нет, Хо, нет…

– А что я еще мог сделать? – с горечью спросил он.

Цуй задумалась, потом кивнула головой:

– Ты ничего не мог сделать.

– Я пойду к Хушаху, попрошу вернуть твоего отца на службу. Я поклонюсь ему тысячу раз. Если ты уедешь к своей сестре, я больше не увижу тебя.

– Я не хочу никуда уезжать, Хо. – Цуй носком матерчатой туфли, расшитой шелковыми нитями, притаптывала на дорожке снег. – Не оставляй меня, Хо!

– Как ты можешь думать об этом! Я иду сейчас же к своему господину. Он меня ценит. Он награждал меня слитком серебра.

Хо побежал по узким улочкам города. Металлическая пластинка – пайцза – открыла ему двери дома Хушаху. Хозяин принял его сразу же. Он сидел в небольшой комнате на кане, застланном мягкими циновками. В комнате было тепло. Под потолком в ажурных клетках весело трещали попугайчики. Хозяин был в халате сановника, на поясе висела дощечка слоновой кости, оправленная в золото, – для записи повелений императора. Широкобровое лицо его было слегка удивленным и встревоженным.