Княжна Тараканова - Фаина Гримберг

– Я не люблю вспоминать о детстве…

Самое забавное было то, что она сказала правду! Она действительно даже и не не любила, а никогда не вспоминала о своем детстве!..

Графиня интимно, по-родственному, делилась с братом своими впечатлениями от визитов графини Пиннеберг:

– …она держится с таким достоинством! Я готова поверить…

Но тут князь резко прерывал ее и говорил, что нет ведь никаких оснований для недоверия. Затем тихо добавлял:

– …и для доверия – тоже…

Елизавета иногда как будто видела себя со стороны, то есть ей казалось, будто она видит себя со стороны. Со стороны возможно было видеть хрупкую светскую красавицу, естественно, просто и изящно носившую платья с пышными юбками… Она говорила, улыбалась… И вдруг ей казалось, будто она никогда не имела ни детства, ни юности, а сразу, то есть непонятно как, явилась, такая бабочка, мотылек из кокона, сразу явилась на белый свет в облике светской, безупречно светской и потому изящно простой женщины… А до того ничего не было! Ни детства, ни юности, ничего, а сразу – такая, как сейчас…

Михал нанял нового слугу, тоже занятного человека, которого отчего-то прозвали «Чехом», хотя он мог быть и немцем, а возможно, австрийцем. Его звали Ян Цольтфингер. Он уверял, будто учился хирургии, а затем нанялся в солдаты в Венеции. Брил он своего господина не хуже опытного парикмахера. Однажды она видела, а также и слышала, как Цольтфингер играл на бубне, он очень ловко это делал…

Карл Радзивилл сделал ей несколько визитов в сопровождении своего секретаря Микошты. Она снова и снова была светской, изящной, безупречной… Но все это ужасно изматывало, то есть изматывало отсутствие ясности. Ей ничего не говорили и она не должна была ничего ясного говорить. И эти бессмысленные беседы ни о чем изматывали…

Потом у нее вдруг сделался кашель, на который она сначала не очень обращала внимание. Она не могла понять, почему начался у нее этот кашель. Может быть, потому что от воды в каналах подымалась сырость… Она стала уставать быстро. Днем хотелось прилечь, но она перемогалась и не ложилась. Кашель раздражал ее. Михал также заметил этот кашель и сказал, что ее должен осмотреть врач. Она ответила, почти машинально, что она здорова. Михал привел врача, и тот посоветовал ей почаще отдыхать, но все же сказал, что никакой страшной болезни у нее нет…

О ней начали писать в газетах, писали о том, что графиня Пиннеберг, возможно, вовсе не та, за кого себя выдает. Затем стали писать о ней уже открыто, как о дочери русской императрицы. Писали, будто императрица Елизавета завещала своей дочери обширное княжество Азов… Она перестала читать газеты. Ведь все равно Михал скажет ей, если будет написано что-нибудь важное…

У нее составился салон. Являлся князь Радзивилл, графиня Теофила Моравская, граф Потоцкий. Этот последний представил ей одного совершенно оригинального человека, англичанина, сэра Эдварда Монтэгю Уортли. Сэр Эдвард однажды пришел в палаццо одетый в нарядный восточный костюм. Он уверял, что это турецкий костюм. Многие не верили. Но вернее всего он говорил правду. Она это поняла, когда он предложил на ее суд письма своей матери, леди Мэри, в свое время супруги английского посланника в Истанбуле.

Эта книжечка изданных писем леди Мэри Монтэгю Уортли произвела на нее сильное впечатление. Удивительное описание турецкой бани, сообщества прекрасных обнаженных женщин с распущенными длинными черными волосами; льются жидкие благовония, в воздухе – ароматы мягких сластей и сладких напитков; турецкая дама, с ног до головы покрытая драгоценностями, беседует с англичанкой, принимая ее в своих роскошно убранных комнатах…

На другой день Елизавета сказала сэру Эдварду, что письма его матери очаровательны! Он отвечал с гордостью, что его мать – единственный в Европе человек, действительно побывавший в гареме!

– …Она была совершенно удивительная женщина! Я помню, как она настояла, чтобы мне привили оспу! Тогда все этого боялись. Многие осуждали ее – как? Рискнуть здоровьем и, быть может, даже и жизнью маленького сына!.. Но она не боялась рисковать! Ее ценили более, чем моего отца, посланника!..

Елизавета подумала, что судьба этой женщины, пожалуй, может вызвать в ее душе чувство зависти. Но чему завидовать? Нет, все было просто! Единственным предметом зависти графини Пиннеберг являлось то, что леди Мэри не надо было скрывать свое происхождение!.. Это все же очень изматывает, когда ты носишь в глубине своей памяти, где-то там, в помойной, выгребной яме своей памяти, носишь бесформенный ком неприятных и даже и отвратительных тебе воспоминаний. Это все же очень неприятно, когда ты лишена детства, лишена юности. Ты словно кукла, которая под пальцами искусного мастера является на свет сразу взрослой нарядной дамой…

Михал привел в ее гостиную двух молодых арабов, говоривших только на родном языке и на венецианском диалекте. Они говорили, что происходят из Туниса и назвались Мохамедом и Хасаном. Они, то есть их вид и манера вести себя, напоминали ей несколько смутно далекие годы опять же детства, она вспоминала татар, свою няньку…

Но, разумеется, эти экзотические арабы ничего не решали. Она так и не поняла в точности, то ли они владели кораблями, то ли являлись наемными капитанами. Она, в сущности, не знала, о чем и как следует говорить с ними, кивала и улыбалась…

Чарномский и Михал спорили. Радзивилл на этот раз более прислушивался к словам Чарномского, который уверял, что просить помощи у турецкого султана вполне возможно:

– …В Истанбуле есть отличные солдаты и султану более чем известны намерения России, желающей разрушить его империю и захватить его столицу! Он охотно поможет законной дочери покойной правительницы в войне против узурпировавшей престол Екатерины!..

Радзивилл сидел молча, поглаживая навершье посоха. Он по-прежнему был пристрастен к нарядным посохам, выточенным из дорогого дерева, украшенным слоновой костью и амазонитами…

Михал возражал Чарномскому:

– Империя турок в самом начале своего пути к распаду. Екатерина не желает довольствоваться уже сделанными завоеваниями, она кровожадна и желает захватывать и разорять все новые и новые земли! Сейчас к власти пришел новый султан… У нас нет опыта общения с турками. Я не верю, простите, в хорошее знание Чарномским турецкого языка! Нет, поездка сейчас в Истанбул – это авантюра, совершенная авантюра!..

Михал надолго поссорился с Чарномским. Но Михал замечал и странную смену настроений своего патрона Радзивилла. Казалось естественным то недоверие, которое князь питал ко всей затее в целом, но поговорив совсем немного с Елизаветой, он вдруг явно уверялся в ее искренности и почти верил в ее знатное происхождение. Михал также не мог не заметить, что постепенное и бережное исправление им деталей и черт легенды о таинственной дочери русской императрицы, об удивительной девушке, воспитанной на далеком экзотическом Востоке не может не укреплять веру в правдивость этой легенды. Даже иные скептики начинали уже полагать, что это вовсе и не легенда, такого мнения Михал и добивался; для создания такого мнения он изучал русский язык и пытался побольше узнать о жизни в России… По-прежнему он подолгу беседовал с Елизаветой наедине, пересказывал ей все узнанное им. Но он не просто пересказывал. Разговор их приобретал странный характер. Они словно бы играли некую пьесу, играли для самих себя, не имея и не желая зрителей. Эта игра заключалась в том, что он словно бы пробуждал в ее душе воспоминания. И она словно бы припоминала, воскрешала смутную память о смутном прошлом… И князю Радзивиллу после визитов к ней представлялось, вопреки всякой логике, в сущности, что она говорит правду, что она действительно та, за кого себя выдает!.. Он говорил Михалу: