Небьющееся сердце - Инна Бачинская

Держит она ребенка, тебя, Оленька, в простынке, прижимает к себе, вижу, что уже не выпустит, а в глазах такое счастье светится, прямо, как с ума сошла, слезы блестят… Спасибо, говорит, Полина, век не забуду, что вы для меня сделали! Иди, говорю, домой, соберись, до утренней смены еще часа три, успеешь обернуться, а я тут посмотрю, чего вам с собой дать. И уехала она с ребеночком в ту же ночь, попутками, бежала, ног под собой не чуя…

А девчонка эта, Таисья, пришла в себя, тощая, несчастная, принесла я ей ребеночка, на, девочка, говорю, куклу тебе! Она взяла ребеночка на руки, показала я, как кормить надо, она на меня смотрит, а глазищи большие, синие, как плошки, забираю дите, а она, ну, чисто волчица, глазами за мной водит, беспокоится. И тут такая меня тоска взяла, поняла, что наделала! Разлучила мать и младенца! Впору завыть, да поздно. Сделанного не воротишь. А только покоя мне с тех пор не было. И каялась, и прощения просила у Господа… сколько лет уж ношу тяжесть в сердце.

Забрала я ее к себе, эту Таисью, и с месяц она у меня с девочкой своей и прожила. Пока сама не окрепла, да пока малышка не подросла. Февраль тем временем закончился, март наступил, да такой радостный, солнечный. Она девочку Мартой назвала, повеселела, в дорогу засобиралась. И в голову ей не пришло, что двоих родила… Все меня благодарит, руки целует, ласковая такая, а мне выть хочется от того, что я с ней сотворила. Купила одежду ей, дала денег… у женщинок поселковых попросила одежку для ребеночка, какую не жалко… я ж у них у всех роды принимала. Нанесли всего, на трех младенчиков бы стало. Она в слезы, благодарит, обещает деньги выслать. Так и проводила я ее… Через год написала, что живет в райцентре, учится на медсестру. А адреса обратного на конверте нет. Забыла или не захотела написать.

А еще лет через пять или шесть пришла посылка к Новому году – чего там только не было! И отрез на платье, и оренбургский платок, и комбинация заграничная с кружевами – куда мне такая? И кофта мохеровая синяя. И конвертик с письмом – пишет, что вышла замуж за хорошего человека, Марточка уже большая, в школу собирается, умная девочка растет. И снова благодарит за все, если бы не вы, говорит, Полина Петровна, мы бы с Марточкой пропали! И фотография цветная – она с девочкой. Красивая, справная, и не узнать того заморыша, что с поезда сняли. И девочка славная, сероглазая, с косичками, на нее похожа. Отписала я им тогда, спасибо сказала за подарки, а сама раздала людям, не смогла себе ничего из тех вещичек взять.

И повторяю я себе, что не потянула бы она двойню, пропали бы все, что правильно я… а сердце все ноет и ноет, и нет мне покоя. Грех страшный на мне! У нее не довелось попросить прощения, так у тебя прошу. Прости меня, Оленька, прости! Потому что, если не простишь, не будет мне покоя и за гробом.

Оставайся с Богом! Еще раз прости, твоя Полина».

Оля сидит неподвижно, в состоянии близком к отчаянию.

«Мамочка, – думает она, – это письмо ничего не изменило! Ничего! Ты всегда будешь моей мамой!»

Она лежит в темноте вагона и вспоминает маму, Марту, то странное любопытство, с которым читала ее письма и дневники, удивляясь совпадениям в их мыслях…

«Бедная мамочка, – думает она, – с какой же тяжестью на сердце ты умирала! Как ты смотрела на меня… словно хотела сказать что-то… признаться… и не решилась. Побоялась, не посмела…»

Улегшись на тощий железнодорожный матрас, Оля плачет, стараясь не всхлипывать, чтобы не потревожить Кирюшу…

* * *

…Глеб пишет свой городской адрес на листке из блокнота, вкладывает листок в конверт. Он собирается воткнуть его в дверь, так, на всякий случай…

– Ты у нас будешь генеральным директором! – решил Борис.

– Я не хочу быть генеральным директором.

– Почему? – удивился Борис. – Я и сам бы с удовольствием, но не хочется бросать свою больницу. Зато теперь я расширюсь, закуплю оборудование в Германии. Я такие дела закручу!

– Не чувствую призвания.

– Может, тебе и деньги не нужны? Тебе их все равно не на что тратить.

– А вот это тебя не должно волновать. Поверь мне, я найду, на что их потратить.

– Знаю, на что, – ехидничает Борис. – Откроешь приют для падших дев благородного происхождения или больницу для неимущих. Будешь строить социально-справедливый строй в рамках отдельно взятого капитала. Грехи замаливать! – И поспешно добавил, видя, как раздулись ноздри брата: – Ну, не буду, не буду. А хочешь, с девочкой познакомлю? У меня новый регистратор, молоденькая, хорошенькая, и не какая-нибудь, а из хорошей семьи.

– Обойдемся.

– Конечно, что тебе какая-то там регистраторша! С твоими бабками ты себе и не такую найдешь, – фыркает Борис и кричит: «Ой!», получив щелчок по лбу…

Глеб усмехается. Пора! Но он медлит, смотрит на сад, уже почти весь затянутый туманом… три куста сирени в конце сада слились и стали похожи на громадную человеческую фигуру в монашеском балахоне…

«Пора! – думает Глеб. – Пора!» И медлит, медлит… В саду пусто и печально, тихо шуршит в листьях не то туман, не то дождь…

– Иди, – говорит он себе, – ничего уже не будет. Иди!

В комнате становится совсем темно… лишь светлеет окно… за которым пелена тумана…

– Мама! – вдруг слышит Глеб радостный, звонкий голос ребенка. Его обдает ужасом: «Святик?» – Мама! – кричит ребенок. – Смотри, собаки!

– Это наш Цезарь, – говорит, смеясь, невидимая женщина, – а это Тинка и Дэзи! Погладь их, не бойся!

– Мама, – радуется ребенок, – этот Цезарь совсем как наш Боник, только большой, да?

– Спасибо тебе, спасибо! – шепчет Глеб. Он сидит, вцепившись побелевшими пальцами в край стола. Потом резко встает…

Стоял февраль, а казалось, что уже наступил март. В воздухе было разлито сладостное благоухание ранней весны, звенела капель, солнце было ярким и теплым. Лед по краям тротуара растаял, в лужах, радостно вереща, купались воробьи. На лицах людей появились улыбки. Везде продавались мимоза и бледные парниковые тюльпаны.

Елена Николаевна, не торопясь, бродила между бесчисленных пестрых бутичков в Мегацентре. Людей было немного, играла легкая музыка. Ей ничего не было нужно… или нет, кажется нужно было что-то для Вики… не вспомнить… что-то для школы. Она остановилась, рассеянно скользя взглядом по выставленным товарам. И в это время кто-то тронул ее за локоть и незнакомый женский голос произнес: «Простите, вы Крыникова, если не ошибаюсь?» Елена Николаевна повернулась и посмотрела, не столько, впрочем, посмотрела, сколько смерила взглядом незнакомую девушку, стоявшую перед ней. Девушка была очень высокой и странно одетой. На ней было короткая норковая шубка-свинг, темно-синяя, мушкетерские ботфорты и серебряная вечерняя сумочка через плечо. Поля лиловой шляпы почти скрывали сильно накрашенное лицо.