ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Очень немногие советские концлагеря сохранились, пусть даже в сильно разрушенном виде, до нынешнего дня. Любопытно, однако, что ШИЗО (штрафные изоляторы) в изрядном количестве стоят до сих пор. К примеру, от 7‑го лагпункта Ухтпечлага только ШИЗО и остался – ныне там мастерская автомеханика-армянина. Он не стал трогать решетки на окнах, рассчитывая, по его словам, что “Солженицын купит это здание”. От сельскохозяйственного лагпункта Локчимлага в Аджероме остался опять-таки только штрафной изолятор – теперь это жилой дом на несколько семей. Одна из живущих в нем пожилых женщин похвалила сохранившуюся с тех времен массивную дверь. В середине ее – большое отверстие (“форточка”), через которое заключенным давали еду.

Долговечность штрафных изоляторов говорит о том, что их старались сделать попрочнее. Часто единственное кирпичное здание в деревянном лагере, ШИЗО был зоной внутри зоны, и в нем действовал “режим внутри режима”. “Мрачное каменное здание, – пишет один бывший заключенный. – Наружные ворота, внутренние ворота, повсюду вооруженные постовые”[851].

В 1939 году Москва выпустила подробную инструкцию, где, в частности, описывались устройство штрафных изоляторов и правила, которым должны были подчиняться штрафники. Каждый лагпункт или группа лагпунктов, если они были мелкие, имел свой ШИЗО, обычно за зоной, а если в ней, то окруженный “глухим забором” и стоящий в отдалении от других построек. Эти дополнительные меры, возможно, были излишни: зэки, как писал Герлинг-Грудзинский, обходили изолятор стороной, “даже не глядя в сторону серых каменных стен, продырявленных отверстиями, из которых зияла темная пустота”[852].

Каждому лагерю, где бы он ни находился – близ Магадана, Воркуты или Норильска, предписывалось организовать центральный штрафной лагпункт. Часто такой лагпункт был, по существу, очень большой тюрьмой, которая, согласно инструкции, создавалась “в наиболее отдаленном от населенных мест и путей сообщения районе с обеспечением усиленной изоляции и охраны, причем охрана комплектуется из особо проверенных, дисциплинированных и хорошо знающих службу стрелков из вольнонаемного состава”. В центральных штрафных лагпунктах были как общие, так и одиночные камеры (карцеры). Последние находились в специальном помещении и предназначались для “особо злостного элемента”. На работу из карцера не выводили. Запрещались прогулки, пользование табаком, бумагой, спичками. И это помимо накладываемых и на обитателей общих камер “обычных” запретов на переписку, получение посылок и свидания[853].

Существование ШИЗО, казалось бы, противоречило общим экономическим принципам ГУЛАГа. Особые помещения, особая охрана – все это требовало расходов. Не выводить заключенных на работу – прямой убыток. Однако с точки зрения лагерного начальства, ШИЗО были необходимы, и дело тут не столько в желании причинить зэкам дополнительные страдания, сколько в обширных и многообразных усилиях с единой целью – заставить их работать изо всех сил. Как и штрафной паек, штрафной режим должен был пугать потенциальных отказчиков; он, кроме того, был наказанием для тех, кто совершал лагерные преступления, такие как убийство или побег.

Поскольку эти два типа нарушений, как правило, совершались разными категориями заключенных, в некоторых лагерях ШИЗО приобрели особые черты. С одной стороны, там содержались блатные, куда больше, чем “политические”, склонные к убийству и побегу. Со временем, однако, там становилось все больше зэков совсем иного типа – бескомпромиссных верующих (“религиозников”), которые из принципа отказывались работать на сатанинскую власть. В Потьме, где содержалась Айно Куусинен, начальство выстроило особый штрафной барак для верующих русских женщин, которые “отказывались работать в поле, громко молились и пели. В лагере их прозвали монашками”. Еду им носили в барак; охранник водил их два раза в день оправляться. “Иногда появлялся с плеткой комендант, и из барака доносились стоны и крики. Обычно монашек били по голому телу, но ничего не добивались – они продолжали молиться и соблюдать пост”. Потом женщин увезли. По словам Куусинен, их, скорее всего, расстреляли[854].

В ШИЗО попадали и другие категории отказчиков. Само существование штрафных изоляторов давало заключенным выбор: либо работать, либо попадать на определенный срок в ШИЗО, где тебя очень скудно кормили, где ты страдал от холода и многих неудобств, но зато не изнурял себя работой в лесу или забое. Лев Разгон приводит историю графа Тышкевича – польского аристократа, который, оказавшись в сибирском лесозаготовительном лагере, стал категорически отказываться от работы. “Не знаю, чего в графе было больше – графского гонора или же расчета”, – пишет Разгон, имея в виду, что граф, возможно, рассчитывал сохранить силы и обойтись штрафным пайком.

– Ну ты, граф, так твою, и так, и перетак, ты работать пойдешь? Ах, ты не можешь! Ты… – И тут начальник, к общему удовольствию лагнаселения, для которого это было ежедневным спектаклем, объяснял графу, что он думает о нем, о его близких и далеких родственниках и что он с этим графом сделает в самое ближайшее время. Граф спокойно и величественно слушал, пока не раздавалась начальственная команда: “В пердильник его, сукиного сына, пся крев, в матку бозку!” – И надзиратели уводили графа в карцер, где, как говорили, он пользовался среди отказчиков авторитетом и уважением[855].

Разгон пишет об этом не без юмора, однако такая стратегия была очень рискованной: штрафной режим был чрезвычайно строгим. Официально дневная норма питания для не выполняющих трудовую норму составляла 300 граммов ржаного хлеба, 5 граммов муки, 25 граммов крупы или макарон, 27 граммов мяса или рыбы и 170 граммов картофеля. Хотя и этого было очень мало, обитатели штрафных изоляторов получали еще меньше: 300 граммов хлеба в сутки, кипяток и раз в три дня – “жидкая горячая пища” (баланда)[856].