Возлюби ближнего своего - Эрих Мария Ремарк

Та, со слезами на глазах, протянула ему руку.

– Я так много хотела вам сказать, Штайнер, но теперь не нахожу слов. Мне просто очень грустно… Вы возьмете его с собой? – Она протянула ему черный джемпер. – Как раз сегодня я его закончила.

Штайнер улыбнулся и на мгновение стал таким же, как и раньше.

– Вот это вовремя, – сказал он. Потом повернулся к Керну: – Желаю удачи, мальчик! Временами кажется, что все ползет ужасно медленно, а временами – чертовски быстро.

– Не знаю, был бы я сейчас здесь без твоей помощи, Штайнер, – сказал Керн.

– Конечно, был бы. Но хорошо, что ты сказал мне эти слова. Теперь я могу считать, что тратил время не совсем впустую.

– Возвращайтесь скорее, – сказала Рут. – Мне больше нечего вам сказать, но прошу вас, возвращайтесь скорее. Мы мало чем можем вам помочь, но мы всегда в вашем распоряжении. Всегда.

– Спасибо. Я подумаю над вашими словами. И всего вам хорошего, ребятки! Держите ушки на макушке!

– Мы проводим тебя на вокзал, – сказал Керн.

Штайнер заколебался.

– Собственно, меня провожает Марилл… Ну, хорошо, пойдемте!

Они спустились по лестнице. На улице Штайнер обернулся и посмотрел на серый потрескавшийся фасад отеля.

– «Верден», – пробормотал он.

– Дай я понесу чемодан, – сказал Керн.

– Зачем, мальчик? Я и сам его донесу.

– Дай мне его, – сказал Керн с вымученной улыбкой. – Я же доказал тебе сегодня после обеда, какой я стал сильный.

– Да, доказал. Сегодня после обеда. Как давно это было!

Штайнер отдал чемодан Керну. Он понимал, что тому хотелось для него что-нибудь сделать, и единственное, что он сейчас мог, – это нести его чемодан.

Они подошли как раз к отходу поезда. Штайнер поднялся в вагон и открыл окно. Поезд еще стоял, но всем троим, находившимся на платформе, показалось, что Штайнер, отделенный от них стенкой вагона, уже невозвратимо ушел от них. Горящими глазами смотрел Керн на суровое, аскетическое лицо Штайнера, словно хотел запечатлеть его на всю жизнь. Штайнер много месяцев находился рядом с ним, был его учителем, и всей твердости, какая теперь была в нем, он был обязан ему, Штайнеру. И вот теперь он смотрел на его лицо – сосредоточенное и спокойное, на лицо человека, добровольно идущего навстречу своей гибели. Все они это хорошо понимали и не надеялись на чудо. Поезд тронулся. Никто не произнес ни слова. Штайнер медленно поднял руку. Все трое на платформе смотрели ему вслед, пока вагоны не скрылись за поворотом.

– Черт возьми! – хрипло сказал Марилл. – Пойдемте, я должен выпить рюмку водки! Я часто видел, как умирают люди, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве.

Они вернулись в отель. Керн и Рут прошли в комнату Рут.

– Как стало пусто и холодно вокруг, – сказал Керн через минуту. – Кажется, будто весь город вымер…

Вечером они навестили отца Морица. Он уже был прикован к постели и не мог ходить.

– Садитесь, дети! Я уже обо всем знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей собственной судьбой.

Мориц Розенталь знал, что ему больше не встать на ноги. Поэтому он попросил поставить кровать так, чтобы он мог смотреть в окно. Он немногое видел: только ряд домов напротив. Но это тоже было много по сравнению с ничем. Он смотрел на окна домов, стоявших на противоположной стороне улицы, и они являлись для него олицетворением жизни. Он смотрел на них по утрам, когда они были распахнуты, он видел в них лица людей; он знал и угрюмую девушку, протиравшую стекла, и усталую молодую женщину, неподвижно сидевшую после обеда за распахнутыми портьерами и смотревшую на улицу безучастными глазами; знал он и лысого мужчину с верхнего этажа, который по вечерам занимался гимнастикой перед открытым окном. После обеда он видел свет за спущенными занавесками, видел скользящие тени; видел он вечера, темные, как покинутая пещера, видел и другие вечера, когда свет долго горел. И все это вместе с приглушенным шумом улицы составляло для него внешний мир, которому принадлежали теперь только его мысли, но не его тело. Другой мир – мир воспоминаний – находился у него в комнате, на стенах. Не так давно, когда у него еще были силы, он с помощью горничной, приколол кнопками на стены все фотографии, какие у него сохранились.

Над кроватью висели выцветшие фотографии его семьи: родителей, жены, умершей четыре года назад, внука, погибшего семнадцати лет, невестки, которая прожила только тридцать пять лет, – фотографии всех умерших… И именно среди них Мориц Розенталь, очень старый и одинокий, тоже терпеливо ожидал своей смерти.

На противоположной стене висели виды Рейна, крепости, замки и виноградники; между ними – цветные вырезки из журналов: восходы солнца и грозы над Рейном и серия фотографий с разными видами городка Годесберга-на-Рейне.

– Сюда бы повесить еще парочку фотографий из Палестины, – смущенно сказал отец Мориц. – Но мне их негде взять. Но беда невелика – нет так нет.

– Вы долго прожили в Годесберге? – спросила Рут.

– До восемнадцати лет. Потом наша семья оттуда уехала.

– А позднее?

– Больше я там никогда не был.

– Как давно это было, – задумчиво сказала Рут.

– Да, давно. Тебя еще и на свете не было. А мать твоя, наверное, только-только родилась.

«Как странно, – подумала Рут. – В то время, как родилась моя мать, эти фотографии уже служили воспоминаниями для человека, которого я сейчас вижу. Он прожил тяжелую жизнь и сейчас угасает, но в нем еще живут те же самые воспоминания, как будто они сильнее человеческой жизни».

В дверь постучали, и вошла Эдит Розенфельд.

– Эдит, моя вечная любовь! – приветствовал ее отец Мориц. – Откуда ты?

– С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Уехал в Лондон, а оттуда – в Мексику.

– Значит, ты осталась совсем одна, Эдит?

– Да, Мориц, я всех пристроила, и теперь все они могут работать.

– А кем будет работать Макс в Мексике?

– Едет простым рабочим. Но попытается устроиться на фирму, торгующую автомашинами.

– Ты хорошая мать, мать Эдит, – произнес Мориц Розенталь спустя какое-то мгновение.

– Как и любая другая, Мориц.

– Что же ты будешь делать теперь?

– Немного отдохну. А потом снова примусь за работу. Здесь, в отеле, родился ребенок. Две недели тому назад. Мать его скоро должна выйти на работу. Вот и я буду ему приемной бабушкой.

Мориц Розенталь немного приподнялся на кровати.

– Родился ребенок? Две недели назад? Тогда значит, он уже француз! А я и за восемьдесят лет не сумел этого сделать. – Он улыбнулся. – И ты будешь петь ему колыбельные песни, Эдит?

– Да.