Русская дива - Эдуард Тополь

На развилке дорог, одна из которых вела в Тарасовку, но была перегорожена шлагбаумом с армейской охраной и надписью «Военная зона», Анна, вздохнув, стала сворачивать на боковую, чтобы ехать согласно указателю: «Тарасовка — объезд 15 км».

— Стоп, детка! — сказал Кащенко. — Куда вы?

— В объезд.

— Не надо. Езжай прямо.

— Ведь прямо короче, — сказал сзади Райкин.

— Но тут запретная зона!

— Конечно. У нас вся страна запретная зона, — сказал Кащенко. — Езжай прямо, девочка, слушайся старших!

Анна послушно поехала прямо, полагая, что у стариков есть какой-то пропуск. И остановилась перед шлагбаумом и долговязым молодым автоматчиком, который расхлябанно вышел из караульной будки им навстречу.

— Куда едем? Пропуск! — нагловато сказал этот автоматчик, видя, что в машине нет офицеров.

Анна вопросительно повернулась к Кащенко и Райкину, и автоматчик вслед за ней перевел на них свой взгляд. И лицо его разом изменилось, ресницы заморгали, а челюсть буквально отпала в немом изумлении: он не верил своим глазам — живые Райкин и Кащенко!

— Открой, милый… — мягко сказал ему Райкин.

Автоматчик растерянно вскинулся по стойке «смирно!», отдал честь и рявкнул:

— Слушаюсь, товарищ Райкин! Разрешите выполнять?

— Выполняй, милок, выполняй, — сказал ему Кащенко.

— Слушаюсь, товарищ Кащенко!

И автоматчик бегом ринулся открывать шлагбаум, а открыв, снова замер у будки по стойке «смирно!» и держа руку под козырьком своей армейской фуражки.

— Спасибо, — царственно кивнул ему Кащенко, когда они проезжали мимо.

— Служу Советскому Союзу! — рявкнул солдат во всю глотку.

Анна, с трудом сдерживая смех, дала газ, а Кащенко ревниво повернулся к Райкину.

— Все-таки он из-за тебя нас пропустил или из-за меня? — И спросил у Райзмана: — Рэбэ, ты как считаешь?

— Мальчишки! — осуждающе сказал мудрый Райзман.

В тарасовском магазине «Сельхозкооперация» этот сюжет повторился в несколько иной интерпретации: директор и все служащие настолько обалдели от явления «живых» Кащенко и Райкина, что немедленно закрыли магазин и стали обслуживать только именитых клиентов, вытащив из потайных закромов даже финские костюмы с двойной бортовой строчкой и бразильские туфли-мокасины! И пока Райзман, Райкин и Кащенко, кряхтя, возились в кабинете бухгалтера, преображенном в примерочную, директор магазина самолично сбегал в соседний ресторан и притащил оттуда марочный армянский коньяк «Грэми» десятилетней выдержки, шампанское, шашлыки из осетрины и еще какие-то закуски, которыми сервировал письменный стол в своем кабинете, говоря Анне: «Анна Евгеньевна, теперь я ваш должник по гроб жизни! С такими людьми познакомила! Уговорите их со мной хоть рюмку выпить! Я же внукам буду рассказывать, с кем я пил!..»

На обратном пути, довольные покупками и выпившие по рюмке коньяка классики совершенно размякли, а Кащенко своим знаменитым, как у Луи Армстронга, хрипловатым голосом стал мурлыкать какой-то мотив.

— Что это за песня, Леонид Иосифович? — осторожно спросила Анна.

— Это Дунаевский, «Марш нахимовцев», — ответил за него Райзман.

— Рэбэ, — тут же повернулся к нему Кащенко, — ты всегда прав, но когда ты пьян, ты прав не всегда. Это такой же Дунаевский, как я балерина Большого театра. Это, Анечка, еврейский танец «а шэр», из которого Исаак Дунаевский сделал «Марш нахимовцев».

— В таком случае, — сказал Райкин, — все советские марши двадцатых годов вышли из еврейских мелодий.

— А ты знаешь, с чего это началось? — спросил Кащенко и продолжил, не ожидая ответа: — С Монечки Грасса! В восемнадцатом году в штаб Первой Конной армии пришел пятнадцатилетний еврейский мальчик Мойша Грасс. И сказал, что ему нужно видеть командира Семена Буденного. Вы слышите, Анечка?

— Конечно, слышу, Леонид Иосифович! — отозвалась Анна, стараясь вести машину помедленней.

— Ну, его, конечно, не пускают, говорят «пошел отсюда!» А он опять: «Хочу видеть Буденного по важному делу!» А ему опять: «Пошел отсюда, нам не до тебя, у нас всю армию вши заедают!» А он опять: «Хочу видеть товарища Буденного по важному делу!» Ну, пустили его, ладно. Буденный у него спрашивает: «Чего тебе?» А Моня ему: «Я композитор, могу написать для вашей армии такую песню, чтобы ваших бойцов сама в бой вела!» Буденный покрутил ус и говорит: «Ладно, в бой своих солдат я как-нибудь сам поведу. А вот мне нужен марш, чтобы водить этих засранцев в баню мыться. А то не хотят мыться, понимаешь?! Можешь такой марш сочинить?» «Могу!» — говорит Моня, встает, ширяет по сторонам своими еврейскими глазками и вдруг как замарширует на месте да как грянет на мотив фрейлехса:

«Марш вперед!

Их гейн ин бод!

Крац мир он ди плейце!

Нэйн, нэйн

Их вел нит гэйн

А дайнк дир фар он эйце!»

«Ну, — говорит ему Буденный, — мелодия мне нравится, боевая мелодия. Но что это значит?» Тут Моня опять шуранул глазками по сторонам и перевел себя с идиш на русский:

«Марш вперед!

Иду я в баню!

Почеши мне спину!

Нет, нет!

Не пойду!

Лучше я загину!»

Буденному этот марш так понравился, что с тех пор вся Конармия под этот марш в баню ходила, а Мойша Грасс стал первым красным композитором-кавалеристом! Он и его брат Абраша все свои песни писали на мотивы еврейских фрейлехсов!

— И не только они, — заметил Райкин.

— А вы знали композитора Барского? — задала Анна наконец свой главный вопрос и, держа руль левой рукой, сунула правую руку в сумочку.

— Надеюсь, вы не будете курить? — тут же сказал на это остроглазый Райзман.

— Нет, нет, Юлий Яковлевич, — ответила Анна, вытащила руку из сумочки, положила ее на руль.

— Ты слышишь, Аркадий? — усмехнулся тем временем Кащенко. — Мы говорим за Грассов, а девочка спрашивает, знал ли я Митю Барского! А за что Барский получил Сталинскую премию, вы знаете?

— За «Марш победителей»? — полуспросила Анна.

— Вот именно! А от кого Сталин эту песню услышал? Кто был первым исполнителем?

— От вас?

— А знаете, как родилась эта песня? — сказал Кащенко и повернулся к Райзману и Райкину. — Вы тоже не слышали эту майсу? Это же еще та история! В тридцать пятом, Анечка, когда вас, конечно, еще и в проекте не было, так что вы этого помнить не можете, Сталин начал сажать деятелей культуры. Бабеля, Гольберга, Мандельштама и так далее. Ведь кто, Анечка, были тогда деятелями культуры? Восемьдесят процентов — евреи. Но как он их сажал? Он требовал, чтобы в каждом творческом союзе — у композиторов, у писателей — разоблачили врагов народа. А если руководители союзов не выполняли норму по разоблачению, то сами шли в лагеря как пособники врагов. И вот Митя Барский, молодой секретарь Союза композиторов и чуть ли не единственный русский на всю эту еврейскую музыкальную мишпуху, — вы слышите, Анечка?