Дитя урагана - Катарина Сусанна Причард

беспокоил мой интерес к революционным событиям в России и к социалистическим идеям вообще.

Как-то в холодный вечер, когда я читала у огня «Капитал», а мама сидела за кружевами, она вдруг воскликнула:

— Бога ради, отложи ты эту скучную книжку, дай отдохнуть бедной своей голове.

— Она не скучная, — сказала я. — Вот послушай! — И стала читать ей главу, где описываются условия, в которых работали на английских рудниках и фабриках женщины и дети, и говорится о борьбе за улучшение этих условий.

— Я и не думала, — сказала она, оставив свои коклюшки, — что когда-нибудь могли быть такие ужасные условия.

— Согласись же, — рискнула сказать я, — что интересно понять, каким образом эти условия могут быть изменены, если люди не захотят мириться с ними и станут бороться за их улучшение.

— Так это и есть социализм? — спросила она. — Твой отец не верил в него, я так никогда и не могла толком понять почему.

— Я уверена, что он не читал эту книгу, — сказала я. — И ему не пришлось пережить войну. Если бы он понял, что в наше время система наживы порождает войну, он так же горячо желал бы изменить эту систему, как и я.

— Но ведь ты не можешь это сделать! — воскликнула она в ужасе от мысли, что я могу быть замешана в революционной деятельности и беспорядках, нарушающих существующее положение. — Что в силах сделать девушка для изменения мира?

— Не знаю, — сказала я. — Но можно попытаться сделать хоть что-нибудь.

При всякой возможности я уезжала в загородный домик в Эмералд, чтобы поработать там и впитать в себя хоть частицу той силы и красоты, которые таила в себе земля, — ведь они утоляли боль от всех горестей. Маме не нравилось, когда я жила там одна. Иногда она ехала со мной на недельку. А потом было объявлено о продаже домика. Мне было страшно его потерять. Цена была невысокой, и мама решила истратить на покупку домика деньги, которые оставил ей Алан, а право на владение передала мне.

— Ну вот, теперь у тебя есть собственный дом, — сказала она, — и все же мне не верится, что ты останешься старой девой.

Пришла телеграмма от Хьюго. Он страдал от малярии, и его отпустили по болезни домой, но обязали принимать участие в призывной кампании. Скоро он будет в Мельбурне.

Я получала одну телеграмму за другой — из каждого порта на его пути. Мальчишка с телеграфа то и дело пробегал по дорожке через наш сад. В тот день, когда пароход вошел в залив, Хьюго прислал мне несколько телеграмм. Мама и Этель были вне себя от волнения. А я все еще боялась решиться и не знала, что сказать Хьюго.

Но когда Этель открыла дверь и я увидела его внизу у лестницы, увидела его высокую уверенную фигуру в военной форме, увидела его самого, вернувшегося из ада войны, моя нерешительность исчезла. Он протянул ко мне руки и я, сбежав по ступенькам, бросилась в его объятия.

Возвращение Хьюго обрадовало маму. Он обнял ее, как сын, и для нее — мне показалось — было утешением обнять его, живого и здорового, хотя никогда уже больше не обнять ей своего Алана.

Я рассказала Хьюго о своих политических убеждениях, и он готов был разделить их со мной. Он поистине был беззаветным и романтическим возлюбленным. Хотя он еще не оправился и лечился от малярии, каждое утро мне приносили от него букеты из цветочного магазина, а если, бывало, в какой-нибудь день мы не встречались, он присылал мне с курьером любовные письма. На улице его красивая, мужественная фигура привлекала все взоры. Когда мы обедали вместе в городе, я слышала за спиной шепот: «Это Троссел, кавалер Креста Виктории», и вокруг собиралась толпа, приветствуя нас.

— Какое обручальное кольцо ты хочешь? — спросил он.

Я сказала, что предпочла бы бабочек.

В магазинах продавались яркие куинслендские бабочки, и я мечтала иметь коробку с такими бабочками.

Однако когда Хьюго сказал маме, что я хочу бабочек вместо кольца, вид у нее был очень расстроенный.

— Мне бы хотелось, чтобы у нее было кольцо, — сказала она.

— Правильно, мама, — сказал он ей с заговорщическим видом. — Я тоже хочу, чтобы у нее было кольцо.

Он подарил мне кольцо с западноавстралийской жемчужиной, вделанной среди мелких бриллиантиков, и мама пришла в восторг — вот теперь уж, по ее мнению, я была обручена по-настоящему. Но Хьюго принес мне и бабочек, он даже сумел оценить их прелесть, воскликнув при этом:

— Ох, детка, да они просто великолепны!.. Вот здорово! Я рад, что купил их для тебя!

Я сказала ему, что жар нашего чувства подобен цвету этих бабочек, и оно такое же крылатое.

— Но ведь они мертвые! — воскликнул он. — А мы живы!

Его бурные ласки вызывали у меня ощущение, что самое важное на свете — это жить и любить.

Хьюго обсуждал с мамой нашу женитьбу. Он сказал, что, на его взгляд, нам не следует устраивать свадьбу, пока война не кончится. Мне эта церемония вообще была безразлична. Я предупредила его и маму, что буду венчаться только в ратуше или вообще не выйду замуж.

— Ох, милая, — взмолилась мама, — может быть, священник обвенчает вас не в церкви, а под эвкалиптовой ветвью?

— Нет, — сказала я, — ни церкви, ни священников не будет. Для меня это очень важно. Я должна выйти замуж в соответствии со своими убеждениями. Да и вообще я согласна жить с Хьюго без всякой регистрации.

Бедная мама, какое это было для нее испытание! Но ей так хотелось, чтобы я вышла за Хьюго, и она до того боялась, как бы я не привела в исполнение свою угрозу, что согласилась со вздохом:

— Ну хорошо, милая, если только это будет законный брак, в ратуше, я, так уж и быть, согласна.

Она совсем повеселела, когда я заверила ее, что единственная законная сторона венчания осуществляется все той же ратушей, где регистрируют рождения, смерти и браки...

Мы пробыли целый день в Эмералде и в сумерках возвращались на станцию, когда какие-то вспышки вдруг озарили дальние холмы.

Хьюго увидел это, и лицо его странно изменилось. Он был взволнован, молчалив и не отрываясь смотрел, как желтые вспышки одна