Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

таким поклонением, подобного которому никогда не знали в Англии»[1609]. Пост «русские соблюдают так строго и с такою слепою ревностью, — отмечал в 1591 г. другой англичанин Дж. Флетчер, — что скорее согласятся умереть, нежели съесть кусок мяса, яйцо или тому подобное»[1610].

И именно это религиозное рвение, указывал Дж. Флетчер, лежало в основе сильной централизованной власти русских царей: русский народ «считает святым и справедливым все что ни сделано с согласия их епископов и духовенства. Вот почему цари…, потворствуют чрезвычайными милостями и привилегиями, дарованными епископиям и монастырям…»[1611].

Религиозная Реформация в России началась почти одновременно с европейской, но … происходила в прямо противоположном направлении: в период своей Реформации европейская церковь стимулировала уничтожение крепостного права: «в большинстве отпускных грамот мы встречаем: pro redemptione animae — ради искупления души»[1612]; и «в то самое время, как в Западной Европе крепостное право исчезло, — отмечал С. Соловьев, — в России оно вводилось»[1613].

Причиной тому было полное разорение страны, вызванное почти столетней Смутой и надвигающейся войной с Польшей, из-за Украины, что требовало жесткой мобилизации власти и экономики. «Прикрепление крестьян, — пояснял С. Соловьев, — это вопль отчаяния, испущенный государством, находящимся в безвыходном экономическом положении»[1614]. Крепостное право было окончательно введено принятием Соборного уложения в 1649 г. Но уже в следующем–1650 году вспыхнул бунт, в подавлении которого «проклятиями и увещеваниями» принял активное участие будущий патриарх Никон.

И именно в это время на него обратил свое внимание царь Алексей Михайлович. Этот интерес был вызван, прежде всего, тем, что введение крепостного права, противоречило существовавшим тогда традиционным моральным нормам. Для своей легитимизации в глазах крестьян оно требовало соответствующего нравственного освящения. Именно эту задачу (помимо сближения с Малороссией, находившейся в церковной юрисдикции Константинопольского престола[1615]), как раз и должна была разрешить Никоновская реформа.

На первый взгляд она затрагивала лишь обрядовую сторону вопроса. Но именно обряд в те темные века имел ключевое значение, поскольку наполнялся неким сакральным смыслом. «Благочестие русского человека, — отмечал этот факт Н. Костомаров, — состояло в возможно точном исполнении внешних приёмов, которым приписывалась символическая сила, дарующая Божью благодать…»[1616].

Значение обряда с особой силой проявилось в замене, во время никоновской реформы, двоеперстия троеперстием. Смысл двоеперстия толковался, как «я и Бог»[1617], причем бог здесь имел подчиненное значение, на что указывал согнутый средний палец. Никоновское троеперстие исключало человека из веры и толковалось как триединство Бога. И «в XVII веке явились люди, которые, — по словам С. Соловьева, — смешивая существенное с несущественным, готовы были умереть за двуперстный перст…»[1618].

И даже во времена Петра I нередко бывали случаи, когда на глазах у воинских команд происходили массовые самосожжения целых селений, чтобы не подвергнуться ужасным пыткам, которым подвергали ревнителей старой веры[1619]. Внутренняя причина такой стойкой приверженности к двоеперстию, заключалась в том, что исключение человека из веры (в троеперстии) полностью подчиняло его воле Бога, превращая в послушного крепостного.

Права старообрядцев до первой русской революции 1905 г. были ограничены[1620]. В этих условиях старообрядчество постепенно эволюционировало в двух прямо противоположных направлениях: догматизированного начетничества, полностью отрицающего цивилизацию, и на сохранявшую индивидуализм верующего, отдававшую духом протестантизма, «купеческую веру». На протестантский дух «купеческой веры» указывал, например, тот факт, что один из богатейших людей России С. Морозов говорил о себе, как об управляющем, организаторе производства, а не как о собственнике. Из старообрядчества вышли многие известные русские промышленники: «Морозовы, Рябушинские, Гучковы, Рахмановы, Солдатенковы, Носовы, Рогожины, Бугровы и немало иных фамилий, представлявших цвет «Москвы купеческой»»[1621].

Религиозное воспитание носило не одухотворенный, а чисто внешний, поверхностный характер, службы велись на непонятном народу церковно-славянском языке и даже библия, переведенная на русский язык еще при Александре I, из-за сопротивления церкви получила официальное признание только после отмены крепостного права. Подобное воспитание привело к тому, что «русский человек, — по словам Н. Бердяева, — совсем и не помышляет о том, чтобы святость стала внутренним началом, преображающим его жизнь, она всегда действует на него извне… Почитание святых заслонило непосредственное богообщение»[1622].

Причина этого, по словам Н. Бердяева, заключалась в том, что «русское православие, которому русский народ обязан своим нравственным воспитанием, не ставило слишком высоких нравственных задач… Русскому человеку было прежде всего предъявлено требование смирения… Смирение и было единственной формой дисциплины личности…»[1623]. «Нация, которой управляют по-христиански, возмутилась бы против такой общественной дисциплины, уничтожающей всякую личную свободу, — восклицал в 1839 г. А. де Кюстин, — Но здесь все влияние священника сводится к тому, чтобы добиваться и от простого народа, и от знати крестного знамения и преклонения колен»[1624].

Обязательность исповеди была введена Указом 1716 г. «О хождении на исповедь повсегодно…», направленным на борьбу с раскольниками. В соответствии с Указом священники были обязаны ежегодно подавать светским властям «Исповедные росписи». На «неисправно говеющих» налагались штрафы и им отказывалось в поступлении на государственную службу. Пример наказания для крепостных, давал в конце XVIII в. граф П. Румянцев, который установил штраф в 10 коп. за непосещение церкви (оборок составлял тогда 2 рубля). Согласно правилам другого помещика, если крепостной говел, но не приобщался, то наказывался 5 тысячами розг[1625].

Тем не менее, в России, отмечал Кюстин, церковь «не подвергается ничьим нападкам… (ее) все, по крайней мере, внешне чтят; все способствует этой церкви в отправлении ее духовной власти, и, однако ж, она не имеет никакой силы в сердцах людей, порождая одно лишь ханжество да суеверие. Церковь эта мертва…», как следствие потребность в высших духовных идеалах неизбежно рано или поздно должна проявить себя: «Я, — писал Кюстин, — не устаю повторять: революция в России будет тем ужаснее, что она свершится во имя религии»[1626].

Отмена крепостного права и реформы Александра II практически не коснулись церкви. «Церковной реформы и обновления церковной жизни творческими идеями XIX в. и начала ХХ в. не произошло, — отмечал этот факт Н. Бердяев, — Официальная церковь жила в замкнутом мире, сила инерции была в ней огромна»[1627]. Примером тому могло служить Уложение наказаний уголовных и исправительных от 1845 года, которое почти без изменений действовало вплоть до Первой русской революции 1905–1907 гг., где Раздел II, включающий десятки статей, был специально посвящен преступлениям против веры. За богохульство или отвлечение от веры Уложение 1845 г. предусматривало наказания вплоть до лишения всех прав состояния, содержания в смирительном доме до 3 лет, тюрьму, ссылку, каторжные работы до 15 лет, для низших сословий телесные