Не один - Отар Кушанашвили

Но сейчас другая эпоха, другие звуки, другие журналюги даже, что само по себе, может, и прекрасно, но не тогда, когда ты, смешной, как Сталлоне в «Неудержимых», не пытаешься с этой эпохой говорить на нормальном языке, в котором нет мусора и не отзванивает металл, есть мысль. В нашем динозавровом тандеме Лера Кудрявцева работает Красотой, я – морщинистым, но непрошибаемым Профессионализмом, Арман Давлетьяров, реаниматор, – в белом продюсерском пиджаке и адвокатской мантии, канал «МУЗ-ТВ» же – наш талисман на удачу.

Максима «Партийной зоны»: неважное настроение возможно, но победить его можно! Это музыкальная и многословно-многослойная епитимья.

Я, пентюх с микрофоном, стою посреди молла «Вегас», воскресенье, любуюсь Лерой, я разрешаю вам подойти, полюбуемся вместе, она помашет нам в ответ.

Человек неисчерпаем. Особенно такой человек, как Константин Эрнст. Но он, похоже, задался целью исчерпать Ваню Урганта, который еще год назад тоже казался самым неисчерпаемым принцем эфира.

Почти каждый вечер Иван Ургант принужден изображать не просто небожительское благополучие, но и небоскребную гордость за эпохальные достижения родного канала.

Остроумный ход – назначить главным рекламным агентом канала главного своего остроумца – на поверку оказался не столь уж остроумным.

Оно конечно, Иван Ургант, даже говорящий о претензии перехваленных братьев Пресняковых («После школы») или признающийся в любви «бесприданнице» Гузеевой, все равно резко контрастирует со всеми прочими телегероями. Но есть подозрение, подсказанное ушами и глазами, что герою из вечера в вечер трындеть о кипучей деятельности родного канала все более и более в тягость. Видно, что шутейное анонсирование всякого чиха на «Первом» вступает в жестокий диссонанс с очевидным желанием быть теле-Довлатовым.

Претензия ведь, кажется, другая была, легко объяснимая с учетом гиперсамолюбий Эрнста и Урганта: в последнем счете предъявить народу зеркало, даже через Земфирову премьеру, даже через бла-бла с Де Ниро; это должно было быть хроникой масскульта без слюней. Но пока дело ограничивается слюнявым нарциссизмом, а тут уж, когда на первый план вырвался запрос на саморекламу, любой будет смотреться индюк индюком, к месту и не к месту рассказывающим, какое высшее кино снял родной канал, какое сильнейшее ток-шоу, бьющее током, спродюсировал, какую убойную трансляцию уготовил, каких гениев-ведущих (Малахов, Нагиев, Настя, блин, Заворотнюк) выпестовал и т. д. и т. п.

В классическом кино красивая героиня, перехватившая по части хамства с пьяных глаз, придя на секунду в себя, сокрушенно выдавила: «Уйду, пока не утратила обаяния».

Ваня Ургант выше всех в РФ по части обаяния, он король, но ведь обаяние – это такая штука… Его подпитывать надо, иначе катастрофа. И вообще, заставлять Урганта из вечера в вечер выступать рекламным агентом проектов канала – это все равно, что айфоном гвозди заколачивать.

Или даже не айфоном, а самим «константином вашероном».

Я был влюблен в их голоса, как Басков в свой, я песни пел в предвкушении их эфиров, и когда Любимов улыбался, пространство преображалось; даже кепка Политковского была лекарством от провинциальной безнадеги, а сам АП был пусть ледащим, но настоящим «тафгаем» от журналистики. Мне было тогда не до философии, я до того, как «взглядовцы» вторглись в мою кутаисскую, полную пубертатных эскапад, фрустраций и двухкопеечных глупостей, жизнь, искал и не находил, делать жизнь с кого. (Тогда я самому себе казался самым глубоким из всех сущих вьюношей, грузины не знают несерьезного слова «подросток», грузины сразу нарождаются «вьюношами» и мужами), а мир казался увязшим в глубочайшей трясине. Когда наступал день эфира, я готов был петь гимн «Взгляда» и гимн «Взгляду», если бы такие гимны существовали.

Они смотрелись инопланетно, говорили красиво и лихо, а когда кого-нибудь костерили, казалось, что человеку оставалось подобру удалиться в скит. Они улавливали тщательно замаскированные связи между вещами и событиями и внятно формулировали то, что интуитивно ощущалось, но никем не проговаривалось вслух – из страха.

Они были для тем, кем для девочек и мальчиков нонешних являются Джастин Биберадзе, Леди Гагашвили и Роберт Паттинсониани – с той релевантной разницей, что троица только что названная – дерьмо на дерьме и дерьмом погоняет.

Чем раскрепощеннее были взглядовцы, тем злее пробирала явь. После каждого просмотра я казался себе довольно бесполезным существом, пронафталиненным насквозь. Было такое ощущение, что эти ребята «познали небесное предопределение», а я так, лямку тяну.

Они были сокрушительны и неожиданны, как фильм «Филадельфия», как первый поход в оперу, как реплика «я не виновна, я не безвинна, я просто пытаюсь выжить» болеющей чумой нового времени героини Гора Видала, как винил, как последние секунды нашего с канадцами хоккейного пике тех времен. Они были далеко, мои боги, а моя ничтожная жизнь со мной и во мне, и я начал ее менять, поклявшись, что рухну в огонь вечной кары, если не стану журналистом.

И страна становилась другой под обстрелом их взглядов, их глаз, горевших священным огнем высшей правоты.

Ну, кроме того, что, помимо прочего, эти ребята помогли мне, обезьянке, эволюционировать в человека, даже теперь, много лет спустя, все ведущие на их фоне кажутся наряженными в дырявые тоги и с бутафорскими мечами. Потому что они меняли воздух, а теперь те, кто им наследовал, его портят. Чувство любви к стране теперь никто не лелеет и не холит, теперь холят и лелеют только чувство любви к себе.

На днях участвовал в выдающейся дискуссии в «Девчатах», способной заставить разум вскипеть одним вынесенным в заголовок вопросом: «За что мы любим плохих парней и как нам с ними сосуществовать?»

Надо отдать должное прохиндейству коллег: залучили меня якобы задуманным разговором о культурологических итогах года. Но, узрев по приезде в гримерке Сергея Шнурова, я уразумел, что надули – те еще мы с ним культурологи. Но тем интереснее стало. Канал федеральный, рискуют же нарваться: скажут нам, двум одиозностям, колкость, а мы влепим им босяческие аргументы защиты собственной низости.

Между тем идол (я не про себя) был чересчур тих и избыточно элегантен: бархатный пиджак, платочек аленький в кармашке. Девчата, кажется, искренне огорчились: где невменяемое поведение, хотя бы полуматерные эскапады, помятость рожи и одежонки? Где это все?! Справедливости ради замечу: помятость физиономии имела место быть, ибо она есть хроническая характеристика благородного шнуровского личика. Он все-таки выудил из своих неиссякаемых запасников утонченную мудрость: «Бархатный пиджак не отменяет члена в моих штанах». Но надежд не оправдал: вел себя степенно, даже ни разу не сплюнул, не лягнул геев. Скукота! Договорился до того, что «музыканты – народ неумный», но сам при этом употребил слово «оммаж», перефразировал Толстого в пикантном ключе: «Все хорошие парни одинаковы, все плохие – разные» (верно, мы с ним небо и земля). Правда, в один момент разошелся: признал, что искушает женщин в строгом соответствии с количеством выпитого, что готов жить хоть с жабой, лишь бы не умничала. Сказал, что иных женщин надо бить, чтоб «очувствовались». Феминистки (в «Девчатах» есть две) проглотили. А что? Шнур был в бархатном пиджаке, бьющим наповал, как кумулятивный снаряд. От такого очаровашки все стерпишь.