От Мировой до Гражданской войны. Воспоминания. 1914–1920 - Дмитрий Ненюков

Пароход уходил ночью, и я явился на него поздно вечером. При входе на пароход мне сказали, что меня ожидает полицейский чиновник, а у входа в мою каюту стояли два украинских жандарма. Чиновник вошел со мной в каюту, и у нас произошел следующий разговор.

– Ваше превосходительство, господин градоначальник по распоряжению германских властей приказал мне произвести у вас обыск и, если найдется что-нибудь, уличающее вас в сношениях с союзниками, доставить вас к градоначальнику. Как прикажете доложить господину градоначальнику?

Признаюсь, я был очень обеспокоен началом его разговора и тем более удивлен окончанием. Я сейчас же спросил его фамилию и, только узнав ее, понял в чем дело. Он был моим агентом в градоначальстве, но я никогда не видел его в лицо, так как все дела подобного рода вел Соловский. Как я уже говорил, в то время положение немцев уже зашаталось, а потому и со стороны градоначальника, генерала Мустафина, этот обыск, вероятно, был лишь пустой формальностью. При таком повороте дела я быстро сообразил, что нужно было делать. Я вынул из чемодана пакет с документами. Там было письмо от генерала Алексеева генералу Щербачеву, письмо от графа Уварова нашему посланнику Поклевскому-Козеллу и письмо от одного румына лидеру русофильской партии Таке-Ионеску. Все письма были компрометирующего характера, и, если бы они попались немцам, мне не миновать бы, по меньшей мере, концентрационного лагеря. Я передал пакет чиновнику, который положил его в свою сумку, и затем сказал, что теперь можно производить обыск. Он сейчас же позвал жандармов, и они на наших глазах перерыли его весь сверху донизу. Конечно, ничего, кроме белья и платья, не нашли, и мы расстались самым мирным образом, причем чиновник немного задержался, и я получил свои письма обратно.

Дальнейшее путешествие прошло без всяких инцидентов. Странно и грустно лишь было видеть Дунай, где несколько месяцев назад я был полномочным распорядителем. Погода стояла прекрасная, повсюду на берегу около домов росли деревья, сплошь покрытые большими золотистыми плодами айвы, которые представляли очень красивое зрелище. При остановках у пристаней румынская полиция не пропускала жителей к пароходам, и русские мужички, конечно, большевистски настроенные, с грустью посматривали издали на пароходы.

В Галаце меня встретил Черногорчевич и быстро уладил все формальности с таможней и полицией, так как у него везде были приятели. Мы сошли на берег и отправились обедать в русскую столовую. Оказывается, в Галаце еще сидело порядочное число русских, не желавших возвращаться восвояси, пока там все не успокоится. Это все была публика из Великороссии, где царил большевизм. Они с жадностью накинулись на меня и стали расспрашивать о Добровольческой армии и ее надеждах на успех, но сами, хотя между ними были и молодые люди, вовсе не выражали желания к ней присоединиться. К сожалению, это было настроение почти всей русской интеллигенции. Кто надеялся на немцев, кто на союзников, но в одном были все солидарны – это в желании загрести жар чужими руками.

Вечером мы выехали с Черногорчевичем по железной дороге и на другой день утром прибыли в Яссы.

Помывшись и переодевшись в гостинице, мы сейчас же отправились к нашему посланнику, занимавшему довольно большое помещение по реквизиции. Я вручил ему все письма и документы и изложил положение дел в Одессе. Он вполне согласился с моими взглядами на положение и обещал полное содействие. Мы решили, что я не буду лично разговаривать с посланниками, так как несомненно, что и за ними, и за мной организован немецкий шпионаж. Наше свидание будет известно, и мне придется по возвращении в Одессу давать в нем отчет немцам. Таким образом Поклевский брал устройство моих дел на себя, и оставалось лишь только ожидать результатов.

После длинного двухчасового разговора я был приглашен завтракать в обществе двух секретарей и Черногорчевича. Должен сказать, что я давно уже так вкусно не ел. Поклевский был лично очень богатый человек и известный гастроном. Несмотря на свое полубеженское положение в Яссах, он сохранил своего известного на всю Европу повара, который и в Яссах при здешней скудости умел поразить любителей хорошо поесть. После завтрака, продолжавшегося более часа и похожего скорее на обед без супа, мы отправились в гостиницу отдыхать как от дороги, так и от завтрака. Все было так вкусно, что я ел как голодающий индус. Передо мной было два или три дня времени, и я решил посвятить их на знакомства и на ознакомление с местной обстановкой.

Яссы, в которых я не был уже более полугода, довольно сильно изменились с психологической стороны. Раньше на всех лицах на улицах было сосредоточенное и пугливое выражение. Теперь же все морщины разгладились, и повсюду было веселье. Все уже знали, что Германия трещит по всем швам, и предвкушали сладкий момент реванша. Король запросто ходил по улицам с адъютантом и повсюду был приветствуем доброжелательной толпой. Королева ездила на автомобиле и, будучи всегда популярной, теперь забрасывалась цветами. Уличные ораторы на всех углах собирали летучие митинги и повествовали прохожим о великом будущем Румынии. Какая разница была между их и нашим положением. Подумать только, что если бы не большевики, то и у нас могло бы быть нечто подобное.

После отдыха мы отправились с Черногорчевичем в суд для дачи моих показаний по делу Дунайской флотилии. Дело было довольно запутанное: румыны наложили секвестр на все казенное имущество, находившееся в Бессарабии. Это было мотивировано конфискацией большевиками румынского золотого запаса, вывезенного в Москву, когда немцы приближались к Бухаресту. Большая часть акций Дунайского пароходства принадлежала русскому министерству финансов, и [оно] фактически было предприятием казенным, а вся администрация назначалась правительством, хотя пароходство управляло и работало на коммерческих основаниях.

Румынское правительство признало Дунайское пароходство казенным и подлежащим секвестру, и тогда немногие акционеры объединились и подали жалобу в румынский суд. Кроме того, в Дунайскую флотилию во время войны были зачислены суда и баржи, принадлежавшие частным лицам и даже иностранным подданным, которые также подали жалобы в суд. Вот по их-то претензиям и нужны были мои показания как главного морского начальника на Дунае. Это мне было сделать нетрудно, а главное, доставляло предмет для легальной поездки в Яссы. Все мои показания были уже приготовлены в письменной форме сведущими людьми, и мне оставалось только подписать их в присутствии румынского чиновника. Это все заняло не более получаса времени.

Вечер я провел у полковника Ковалева, который состоял помощником военного агента в Румынии, и встретился там с маркизом Белуа. Он мне сообщил, что французский посланник очень заинтересован моим приездом, и, вполне понимая опасность для меня личного с ним свидания, предложил устроить на нейтральной почве мое собеседование с доверенным лицом посланника консулом Энно. Я, конечно, согласился, и мы решили, что завтра я и Энно будем приглашены обедать к Ковалеву, после чего нам дадут возможность говорить с глазу на глаз. Кроме того, Белуа меня просил прислать к нему сведущего в политическом положении и вообще в обстановке на юге России морского офицера, которого он мог бы командировать известными ему путями в Средиземное море для информирования французского адмирала о положении. Следовало предвидеть, что Турция в ближайшие дни выйдет из коалиции и союзники займут Константинополь. Я, конечно, обещал это исполнить.