Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Теперь уже я не удержалась от смеха:

– Лени, ты проделала весь этот путь, чтобы передать мне такое гнусное предложение?

Она побледнела под румянами:

– Конечно нет. Боже упаси! – Бывшая «городская сестричка» попыталась рассмеяться, но голос у нее дрожал. – Я очень занята. Олимпиада и все прочее.

– А если бы я назвала фон Штернберга? – спросила я, но Лени не ответила, тогда я сказала, отрывисто кивнув: – Я не собираюсь этого делать.

– Марлен, правда…

Я подняла вверх руку:

– Как я уже говорила, это для меня сюрприз. Они хотят, чтобы я снялась в Германии? В последний раз, когда я интересовалась, что пишут обо мне там, отзывы были гораздо хуже, чем в Голливуде.

– Мы обещаем, что кампания против тебя будет моментально свернута, мы подготовим публику к твоему возвращению. – Она наклонилась ко мне с робкой улыбкой. – Фюрер хочет принять тебя лично. Он проявил большой интерес к встрече с тобой. И он умеет обращаться с дамами.

Лени ошиблась. Я все поняла правильно. Германия находилась в свете софитов в связи с Олимпийскими играми, поэтому жестокости рейха следовало замести под ковер, пока игры не закончатся. Приедут туристы и делегации из других стран. Смущать чувствительность иностранцев табличками «Juden Verboten»[67] или продолжительным отсутствием в стране самой высокооплачиваемой голливудской актрисы-немки будет проявлением негостеприимства.

Внутренне меня перекосило от отвращения, но я заговорила сладким голосом:

– Дорогая Лени, это действительно очень мило с твоей стороны, что ты проделала весь этот путь. Сожалею, но я не могу принять ваше предложение. Я тоже очень занята. У меня подписан контракт с «Парамаунт» на ближайшие два года, то есть по его окончании мы оказываемся в конце тридцать восьмого года. А после этого я уже обещала взяться за другие проекты. Можем мы вернуться к этому разговору, скажем, в тысяча девятьсот сороковом?

Лени замерла. Потом затоптала на полу сигарету:

– Весьма печально, когда от своего народа отказываются за доллары. Это долго не протянется. Женщина твоего возраста, не важно, насколько хорошо сохранившаяся… Они там не ценят зрелость так, как мы. И я боюсь, что в сороковом будет уже слишком поздно.

– А я попробую испытать судьбу.

Лени пошла к двери, но я не поднялась.

Она остановилась:

– В Лондоне я проведу еще день или два, так что, если ты вдруг изменишь свое решение, мой отель…

– Счастливо добраться до дому, – перебила ее я. – Передай от меня привет своему фюреру.

Она вышла, хлопнув дверью. Бетси вылезла из своего укрытия за ширмой и, встретившись со мной взглядом, хихикнула:

– Ее фюрер?

– Да, – подтвердила я. – Он определенно не мой.

На премьере я появилась в бриллиантах и платье из серебряного ламе. На студийной вечеринке после демонстрации фильма со мной сблизился жизнерадостный актер Дуглас Фэрбенкс-младший. Невероятно красивый, он весь вечер ходил за мной хвостом, как щенок, пока я не пригласила его в свой роскошный номер.

Не знавший сначала о том, что между нами семь лет разницы в возрасте, Дуглас был страстным и преданным. Сопровождая меня в поездке в Париж для встречи с Руди и Тамарой, он с удивлением обнаружил, что я замужем – очевидно, газет он не читал, – однако постарался изобразить беспечность и вел себя как ни в чем не бывало.

Руди посмотрел на меня с сарказмом:

– Что-то уж слишком юн, тебе не кажется?

Я это замечание проигнорировала, так как оно было сделано, когда мы садились в поезд, чтобы всей семьей на целый месяц отправиться в отпуск в Швейцарию.

Пока мы жили в арендованном шато на Люцернском озере, беспечности у Дугласа поубавилось: он увидел, какие у меня отношения с мужем и его любовницей. Мы не испытывали стеснения, проходя по лужайке голыми, чтобы погрузиться в пруд. Руди загорал и читал, а мы с Тамарой сидели под зонтами от солнца и разговаривали о моде или искусстве. Тами чувствовала себя неважно. У нее расшалились нервы, доверительно сообщил мне Руди, и это состояние обострилось в связи с переездом в Париж. После бегства из России Тамара стала крайне чувствительна к любым переменам и, случалось, впадала в депрессии, которые продолжались неделями. Я беспокоилась за нее и уделяла ей особое внимание, позволяла носить мою одежду и просила помогать мне готовить. Эта женщина была предана Руди, в этом я с ней не могла сравняться, но и не хотела видеть ее несчастной.

– Но ведь он твой муж, – говорил Дуглас. – Она – его любовница, и твоя дочь называет ее тетя Тами. Все это так… необычно.

Я скользнула по нему взглядом. Он был красив. Безупречная картинка, как сказали бы в Голливуде. Но я начинала понимать, что он действительно слишком юн. Дуглас недостаточно долго прожил в Европе или где бы то ни было еще, чтобы развить в себе зрелость, какую я ожидала встретить в любовнике.

– Я говорила тебе, что не сплю с ним, – сказала я. – В чем проблема?

Дуглас не ответил. Но однажды утром, после того как мы занимались любовью, я отправила его пить горячий шоколад, а сама стала читать ужасные отзывы о своем новом фильме, нежась в кровати с Руди и Тамарой. Ввалившись в нашу спальню, Дуглас пылающим взором окинул наше веселящееся неодетое трио – отзывы были настолько плохие, что нам ничего не оставалось, кроме как хохотать, – и заявил:

– Это возмутительно!

– Возмутительно, – холодно сказала я, – то, что вы, кажется, позабыли о хороших манерах.

Мне пришлось отвести его в нашу спальню, усадить и сообщить об отсутствии у меня привычки выслушивать от кого бы то ни было указания по поводу того, что я могу, а что не могу делать.

– Если ты хочешь, чтобы наши отношения продолжались, – предупредила я, – перестань вести себя как ревнивый супруг. У меня нет желания выходить замуж еще раз. Одного мужа мне достаточно.

Некоторое время Дуглас хандрил, но сдерживался и сцен больше не устраивал. К несчастью, более неприятный случай застал меня врасплох, когда Хайдеде, изрядно набравшая вес, в ответ на мое замечание, что она не влезет в новую одежду, если будет столько лопать, закричала:

– Мне наплевать на твои дурацкие платья! Я не хочу быть похожей на тебя. Не хочу больше быть твоей маленькой доченькой!

Тамара ринулась успокоить девочку, но я отстранила ее. Тогда Хайдеде в слезах сказала мне:

– Я хочу остаться с папой в Париже. Я ненавижу Америку!

Вспомнив обращенные ко мне слова Герды о том, что моя дочь несчастна и скучает по дому, я поняла: это моя ошибка. Слишком долго я не принимала в расчет ее переживания. Хайдеде уже приближалась к подростковому возрасту, и от меня ей нужно было больше, чем распорядок дня и новая одежда. Я боролась с сокрушительным чувством вины: да, мать из меня вышла неважная. Но разве я сознательно пренебрегала дочерью, которую так сильно любила? Сознательно или нет, но именно это я и делала. Не обращала внимания на то, как неуклюже она вступает в переходный возраст, никогда не интересовалась ее мнением, страшась ответов, которые могли означать, что мне придется перестать жить той жизнью, которую я вела. Но Хайдеде уже не ребенок, я больше не могу обращаться с ней как со своей любимой куклой. Ей почти тринадцать. От лишнего веса фигура ее потеряла форму, а выражение лица было крайне несчастное.