Гончаров - Владимир Мельник

Таким образом, каждый поворот психологического развития образа в романе сопровождается у Гончарова цитированием Пушкина. Пушкина цитирует в «Обыкновенной истории» и Петр Иванович, находящий для себя у поэта иные возможности. Племянник считает, что «он не читал даже Пушкина», но дядя возражает: «Ну, что у тебя тут еще? «Прозаический дух, демон…» Пиши… «Дядя не всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина»». Таким образом, имя Пушкина в «Обыкновенной истории» носит несомненно знаковый характер для каждого из героев. Отношением к его имени герои проходят своеобразный авторский тест. Первый роман Гончарова явно соотнесён не только с «Евгением Онегиным», со стихотворением «Демон», но и — неожиданно! — с повестью «Выстрел». Именно в контексте этой пушкинской повести становятся понятными сложные взимоотношения в любовном треугольнике: Александр Адуев — Наденька Любецкая — граф Новинский.

В «Обломове» влияние Пушкина ощутимо не менее, а может быть, и более, чем в «Обыкновенной истории». Как и в первом романе, в «Обломове» имя Пушкина произносится вслух. В разговоре с Алексеевым Обломов спрашивает:

— Что же он о литературе-то читал?

— Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский.

— А Пушкин?

— Пушкина там нет. Я сам тоже подумал, отчего его нет! Ведь он хений, — сказал Алексеев, произнося гкак х.

Любопытно следить, как разворачиваются в целые абзацы у Гончарова пушкинские строчки. Вот пушкинский «конспект» беззаботной, «руссоистского толка» жизни Онегина в деревне:

И всё это мы находим в мечтах Обломова. ВIV главе 2-й части Обломов описывает с поэтическим вдохновением, как утром он совершил бы прогулку по саду («Походил бы по саду, подышал утренними испарениями»). Есть тут и «журчанье струй»: «… Незаметно выйти к речке, к полю… Река чуть плещет…». Обед у Обломова в мечтах действительно «довольно прихотливый»: «А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, тут помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду… ножи так и стучат… крошат зелень… там вертят мороженое. До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки». Есть в его картинке и «чтенье»: «… Жена вслух читает что-нибудь новое; мы останавливаемся, спорим…». Находится место и «лесной тени» («… Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу…») и даже «поцелую белянки черноокой»: «Там толпа босоногих баб, с серпами… Одна из них с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива…»

Когда Штольц упрекает Обломова в том, что он «рисует одно и тоже, что бывало у дедов и отцов», намекая на то, что нарисованная Ильей Ильичем картина лишь немногим отличается от жизни в родительской Обломовке, тот возражает, опять ссылаясь на «Евгения Онегина», хотя и не открыто: «Нет, не то… Разве у меня жена сидела бы за вареньем да за грибами?… Разве била бы девок по щекам?» Но мы знаем, что в доме Обломовых слуг не били: по тому, как описывает Гончаров мать Обломова, можно заключить, что это была милейшая, нежная женщина, передавшая маленькому Илюше свою мягкость и нежность, чистое, большое сердце. Нет, не мать свою вспоминает Обломов, а жену Дмитрия Ларина, которая «езжала по работам, солила на зиму грибы». Здесь нельзя не увидеть прямого отсыла к следующим пушкинским строкам о матери Лариных:

Получается, что Обломов читал «Евгения Онегина». Не забудем, что действие романа может быть отнесено к 40–50-м годам XIX века, то есть к послепушкинскому времени.

Общая схема пушкинского романа в стихах просматривается и в «Обломове». Это и принцип «парности» героев (Онегин — Ленский, Татьяна — Ольга; Обломов — Штольц, Агафья Пшеницына — Ольга Ильинская), и оформление романа, в центре которого любовь как поиск жизненной истины, и многое другое. И Онегин и Обломов пробуждают в героинях чувство первой любви. У Пушкина романтически настроенная душа Татьяны «ждала… кого-нибудь». Да, кого-нибудь, но и не совсем «кого-нибудь»! Явился Онегин, человек резко выделяющийся на фоне привычного окружения. Обломов, уже, несомненно, читавший «Евгения Онегина», прекрасно понял это: «ждала кого-нибудь». Его письмо к Ольге перекликается в чем-то с тем «уроком», который дан Онегиным Татьяне. И Онегин, и Обломов, хотя и с различных позиций, говорят об одном и том же: о том, что они именно случайно попали в поле притяжения юной, жаждущей любви души; и тот и другой говорят, что придет другой, настоящий избранник:

Обломов, как прежде Онегин, предрекает Ольге новую любовь: «… Ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая… Погодите, он придет…»

В статье «Лучше поздно, чем никогда» прямо объясняется, в чем — прежде всего — проявилось влияние Пушкина в «Обрыве». Гончаров пишет здесь: «Надо сказать у нас в литературе (да, я думаю, и везде) особенно два главных образа женщин постоянно являются в произведениях снова параллельно как две противоположности: характер положительный — пушкинская Ольга и идеальный — его же Татьяна. Один — безусловное, пассивное выражение эпохи, тип, отливающийся, как воск, в готовую, господствующую форму. Другой — с инстинктами самосознания, самобытности, самодеятельности… они же, смею прибавить, явились в моем «Обрыве». Это два господствующих характера, на которые, в основных чертах, с разными оттенками, более или менее делятся почти все женщины». Гончаров имеет в виду характеры Веры (Татьяны) и Марфеньки (Ольги), однако следует иметь в виду и ту степень оригинальности, которую проявил автор «Обрыва» в творческой интерпретации пушкинского замысла. У Пушкина Татьяна и Ольга противопоставлены как самостоятельная личность и «слепок с чужого». У Гончарова не совсем так. В характере пушкинской героини его поражают черты, свойственные как раз его Вере. В особенности акцентирует Гончаров «таинственность». Ее образ дан Гончаровым в ночных и сумеречных тонах. Однако при этом пушкинская параллель между сестрами скорретирована у Гончарова параллелью евангельской. Вера и Марфенька явно имеют сходство с евангельскими сестрами: Марией (Вера) и Марфой. Гончаров даже оставил имя евангельской Марфы без изменения. Пушкинским мотивом овеян и образ Софьи Беловодовой. Райский, размышляя о характере Софьи Беловодовой, вспоминает строку из стихотворения Пушкина «Красавица»: Беловодова «вышемира и страстей». В стихотворении Пушкина (1832) речь идет о силе красоты, о женщине, в которой «все… гармония, все диво». «Она покоится стыдливо // В красе торжественной своей». Говоря о том, что в красавице «все выше мира и страстей», поэт восхищается и подчеркивает самодостаточную полноту красоты, ее совершенство: перед нами «чистый идеал». Однако у Гончарова намечена и полемика с Пушкиным. Писатель акцентирует в образе Софьи Беловодовой самодостаточную неподвижность, оторванность от жизни. Ее красота холодна, бесстрастна, это женщина-статуя. Пушкин воспевал женщину-ангела, Райского раздражает «покой», и он хочет увидеть в женщине человека. «Вы не знаете жизни, не видите чужих скорбей…», «Не гложет ее мука, не волнуют надежды, не терзают заботы»…