Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

Можно ли после этого удивляться, что эта своеобразная «барщина» представляет собою конец истинного художественного творчества и равносильна превращению художника в ремесленника, поступившего в услужение к совершенно безграмотному в живописи алчному дельцу-кулаку, выжимающему из него все соки и дающему ему указания, что писать и как писать.

В своих воспоминаниях о жизни зарубежных русских художников, прошедших в поле моего зрения, я не задавался целью перечислить их всех и рассказать о судьбе каждого из них. Упомяну только о некоторых.

В Париже жил и умер в глубокой старости художник громадного размаха Константин Коровин, ближайший сподвижник Шаляпина, обессмертивший свое имя еще в дореволюционные годы бесчисленными блестящими эскизами декораций к оперным постановкам частного Мамонтовского, а затем Большого театра и тесно связанный с «Миром искусства»[24]. Его художественная продуктивность в зарубежный период жизни была изумительна.

Первоклассные пейзажи и сценки парижской уличной жизни выходили из-под его кисти часто в трехдневный срок.

Увы! Расходились они плохо…

Долгие годы в Париже прожил И.И. Билибин, создатель особого, ему одному присущего «билибинского» жанра – жанра русской сказочной миниатюры. Его имя я упоминаю не только как художника, но и как советского патриота. Как и Куприн, он осознал всю бессмысленность своего дальнейшего пребывания за рубежом, страдая от невозможности передать свое мастерство русской художественной молодежи.

Его яркий талант мог проявить себя в полной мере только на родине.

И.И. Билибин вернулся на родину после долгих лет заграничного прозябания и скитаний, полный сил и возможностей и в расцвете своего таланта. Родине своей он послужил, дав в Ленинграде великолепные образцы своего блестящего творчества. Он скончался в годы блокады любимого и дорогого его сердцу города.

После Победы возвратился на родину из Франции еще один художник – Н.М. Гущин. Четверть века он провел в Париже и Монте-Карло. И он, как и другие репатрианты, не мог примириться с мыслью о том, что его талант и художественное мастерство оставались за рубежом втуне. И он, как и Билибин, послужил родине блестящими образцами своего творчества. Он был неоднократно отмечен в советской прессе.

В Париже в течение двух десятков лет подвизались престарелый художник-акварелист Альберт Бенуа и искусствовед и художник Александр Бенуа. О последнем мне уже приходилось упоминать, говоря о Н.Н. Черепнине.

Александр Бенуа еще в дореволюционные годы слыл искусствоведом исключительно высокой эрудиции. В эмиграции он в течение долгих лет состоял художественным обозревателем милюковских «Последних новостей». Но этот вид его деятельности вызывал у большинства читателей, причастных к русской художественной жизни, резко отрицательное отношение. Александр Бенуа, как известно, был одним из основоположников «Мира искусства». С течением времени его художественный кругозор все более и более сужался. Все явления отечественной художественной жизни он рассматривал только через призму этого направления русской живописи. Сдвинуться с этих позиций он никуда не мог. Его длинные разглагольствования на страницах милюковского печатного органа превратились в пережевывание одних и тех же, покрытых плесенью догм и формул и сделались нестерпимо скучными и нудными.

В Париже много лет прожили и умерли в 1930-х годах один за другим еще два художника, тесно связанные с тем же «Миром искусства»: Сомов и Яковлев. Судьба последнего небезынтересна с точки зрения бытовой.

Я едва ли ошибусь, сказав, что Яковлев решительно не выделялся ничем, что давало бы ему право на упоминание в истории русской живописи. Но судьба этого среднего русского художника сложилась за рубежом не вполне обычно. Он какими-то путями попал в поле зрения одного из представителей крупного французского капитала – миллиардера и магната автомобильной промышленности Андре Ситроена. Было это в ту пору, когда автомашины с гусеничным ходом проложили себе дорогу в африканские, аравийские и азиатские пустыни.

Перед Ситроеном открылись новые возможности. В целях рекламы он бросил десятки миллионов франков на снаряжение автомобильной экспедиции в Центральную Азию. Его гусеничные машины проделали в общей сложности десятки тысяч километров и победоносно возвратились в Париж. В экспедиции приняли участие инженеры, ученые, антропологи, лингвисты, врачи и… художник Яковлев. О машинах Ситроена заговорил весь мир – что и требовалось их владельцу.

В Париже была устроена выставка этих вернувшихся из далеких пустынь машин. Выставка привлекла сотни тысяч посетителей. Заказы посыпались со всех сторон.

Попутно была организована тем же Ситроеном и выставка работ Яковлева, привезшего с собой многие сотни зарисовок с мест, где экспедиция проезжала и останавливалась. И эта выставка имела все ту же цель – прославление самого организатора экспедиции. Но вместе с Ситроеном, опустившим в свои карманы сотни миллионов франков благодаря посыпавшимся на его фирму заказам, пошел в ход и никому до тех пор не известный русский художник.

В мире капитала жизненный успех и неуспех каждого индивидуума в конечном счете в какой-то степени определяет этот капитал. И хотя значение яковлевской выставки было в большей степени географическое и этнографическое, чем чисто художественное, о Яковлеве заговорил «весь Париж». Купленная Ситроеном пресса, восхваляя «гениального» промышленника, не могла, конечно, обойти молчанием и художника, сопровождавшего машины этого «гения от промышленности».

Яковлев пошел в гору. Выставленные им картины и рисунки были распроданы в несколько дней. Их начали покупать даже французские и заграничные музеи.

Карьера русского художника сложилась из ряда вон выходящая. Яковлеву завидовали. Перед ним заискивали.

В далекой от Парижа Латвии долгие годы жил, творил и скончался старый передвижник И.И. Богданов-Бельский – певец крестьянской детворы дореволюционного прошлого, «Некрасов в живописи», как часто называли его в эмиграции. Как художник он пользуется у нас большой любовью и популярностью: его полотна украшают стены музеев, а репродукции-открытки расходятся в сотнях тысяч экземпляров по всему Советскому Союзу.

Но и этот громадный талант – живая связь с русскими художниками-демократами 1860-х годов – не избежал общей участи подавляющего большинства русских зарубежных художников. За пределами его родины русская деревня и крестьянские дети оказались никому не нужными. Художнику волей-неволей пришлось перейти на другие жанры живописи, совершенно ему несвойственные. Талант его увял.

Вне родной земли, родных людей и родной природы увял талант еще одного большого русского художника, который в первые годы нынешнего века взбудоражил своим молодым задором и смелостью всю художественную Москву. Это – Малявин. Его «бабы» и «сарафаны» были предметом страстных дискуссий, а перед его «Вихрем», занявшим когда-то целиком одну из стен Третьяковской галереи, всегда стояли толпы посетителей.

После Октябрьской революции он некоторое время жил в Швеции. Его «русские бабы» изредка появлялись на парижских выставках и в витринах парижских художественных магазинов, но от прежнего Малявина в них