Дитя слова - Айрис Мердок

— Где же ваша новая работа?

— У меня нет работы! Я только сегодня подал в отставку! И я не знаю, сумею ли что-то найти! Скорей всего кончу тем, что стану жить на пособие по безработице или продавать спички. На этот раз меня действительно уничтожили, неужели вы не видите; я все время катился под гору и теперь уже действительно вот-вот окажусь в сточной канаве, откуда, как вы часто отмечали, я начал свой путь и где мне и место! — До этой минуты я и сам так ясно себе этого не представлял. Я еще раз увижу Китти. А потом — полный крах.

— Как интересно, — отозвался Клиффорд. — Возможно, вы сопьетесь и станете одним из этих примелькавшихся опустившихся ничтожеств, что сидят на ступеньках учреждений Уайтхолла и выклянчивают по фунту у бывших коллег.

— А вам, черт побери, это будет глубоко безразлично.

— Следует ли это рассматривать как прошение о вспомоществовании?

— С тех пор как я пришел, вы только и делаете, что подкалываете меня, вы всегда меня подкалываете.

— Не разбейте эту рюмку — она из числа моих лучших.

— Я ухожу. Вы совершенно ясно дали понять, что пора мне исчезнуть из вашего элегантного общества. Найдете себе какого-нибудь другого миленького тихонького странненького человечка, который будет посещать вас отныне по понедельникам. Ладно уж, не буду бить вашу чертову рюмку. Прощайте.

Я вскочил на ноги. Клиффорд быстро встал между мною и дверью и, взяв у меня из рук рюмку, задержал мою руку в своей.

— Милый мой. Прекратите. Милый вы мой. Я снова сел.

— Неужели вы не знаете правил ведения беседы? — сказал он. — Неужели вы их не понимаете, не понимаете меня! Я думал, что это будет нетрудно. — И он тихонько постучал по моей голове.

— Ладно. Простите. — Такого рода вещи случались у нас и раньше.

Мы прошли в столовую и принялись поглощать чечевичный суп. Он был превосходный.

Мой самый любимый.

Это опять я. Я понимаю, что порчу тебе жизнь. Я ждала тебя в воскресенье до пяти, и Кристофер так устал от меня, и я так сама устала от себя, что ушла. Ты, очевидно, снова исчез специально, чтобы причинить мне боль и заставить меня понять наконец, что ты действительно не желаешь иметь со мной ничего общего. Но же, когда я сидела подле тебя и вязала, а ты лежал в постели, нам было так покойно и хорошо вместе, точно мы — двое супругов, и я, само собой, поверила, что служу утешением тебе. Я знаю, что ты в беде, но я, видимо, ничем тут не могу помочь. Я вызываю у тебя лишь раздражение, и это меня ужасно огорчает. Мне так больно. А тебе не очень-то весело любить чужую жену — ты же понимаешь, что никакого будущего тут быть не может. Слухи об этом, наверно, уже просочились к тебе на службу. Я окончательно заявила Фредди, что не стану играть Питера, так что тут ты сталкиваться со мной не будешь. Только я не могу, не могу поверить, что все между нами кончено. Я чувствую себя так крепко с тобою связанной, точно я — твоя мать. Ты не можешь от меня избавиться. Пройдет твоя беда, и ты увидишь, что я по-прежнему жду тебя. Я люблю тебя. Прости все мои недочеты. Я буду ждать тебя в пятницу, как всегда.

Преданная тебе и любящая тебя Томазина.

Был вторник, раннее утро; я сидел за моим столом на службе — остальные еще не пришли — и читал очередное письмо Томми, которое она обычно отправляла мне по вторникам из Кингс-Линна. Ссылка на «чужую жену» привела меня в полный ужас, пока мне не пришло в голову, что, конечно же, бедняжка Томми имеет в виду Лору Импайетт! Пусть так думает — оно удобнее, и уж во всяком случае не я стану рассеивать это подозрение, зародившееся в глупой головенке Томми. Представление, что я влюблен в Лору, могло возникнуть лишь по наивной слепоте, могло служить тривиальной ширмой для прикрытия страшной правды. Пусть так и будет. То обстоятельство, что Лора по-своему любит меня — или во всяком случае считает, что любит, — может подкрепить эту полезную фикцию и даже привести к тому, что Лора намекнет Томми, будто я люблю ее! Никакого вреда это не принесет. А вот если чудовищная правда о том, что я влюблен в жену Ганнера, когда-либо выплывет наружу, это пошатнет мой разум, пошатнет мир. Встречусь ли я с Томми, как всегда, в пятницу? Это представлялось мне чрезвычайно сомнительным. К тому же пятница была еще очень далеко, и между нею и сегодняшним днем могли произойти важные события.

Я пришел на службу, хотя и знал, что не смогу работать, потому что обязан был еще месяц отслужить, а также — и это куда ужаснее — потому что не мог придумать, чем бы заняться. Надо искать другую работу. Но как? Как это делается? Моя работа мне никогда особенно не нравилась, но ничто мне здесь не угрожало, а многое даже забавляло. Сумею ли я теперь продать себя не государственному учреждению в этом подлом мире свободного предпринимательства, где блестящий оксфордский диплом первой степени никого не удивит? Может, мне следовало бы попытать счастья в совсем другой области — скажем, стать школьным учителем? А быть может, мне вовсе и не обязательно уходить с государственной службы — не достаточно ли было бы просто перейти в другое учреждение? И зачем вообще я так отчаянно спешил подавать в отставку? Однако по здравом размышлении я решил, что поступил правильно. На то, чтобы добиться перевода в другое учреждение, могут потребоваться месяцы и месяцы, а я тем временем буду находиться под вечным страхом оскорбить Ганнера лицезрением моей особы.

Меняла ли вчерашняя записка Китти что-либо в создавшейся ситуации? Нет. Возможно, я еще раз поговорю с Ганнером, а возможно, нет. Но я не считал, что новый разговор с ним может что-то изменить в наших отношениях или поколебать мою решимость исчезнуть. Вот этим я отличался от моей любимой Китти, — а ее глупость точно определил Клиффорд; я, хоть и любил ее, полностью был с ним согласен, ибо она все еще воображала, будто Ганнер может «сломаться», будто ему, грубо говоря, необходимо простить меня, дабы обрести душевный покой. Китти все еще верила в возможность «сцены примирения». Да я и сам до недавнего времени глупо, вопреки своему чутью, втайне верил в такую возможность. Но не теперь. Больше того, в моем отношении к Ганнеру происходило некое ужесточение. Я готов был ради него взять на себя вину и разыграть это перед ним. Прекрасно. Если он может проявлять хладнокровие, то и я тоже могу. Во всяком случае, мы можем его изобразить, — тогда мы не затронем самого сокровенного и сможем расстаться без омерзительной драмы. Но можно ли считать столь жалкое решение наилучшим? Я этого не знал, да сейчас меня это и не интересовало. Два обстоятельства на данный момент господствовали надо всем: завтра Ганнер увидится с Кристел, а послезавтра — я увижу Китти.

Чем больше я об этом думал, тем больше мне претила мысль, что Ганнер увидится с Кристел. Почему я согласился? Я все еще — даже тогда — был под впечатлением, что каким-то образом нахожусь во власти Ганнера, что я обязан — из-за прошлого — выполнять его приказания, его волю. Сегодня я чувствовал себя менее покорным. Я ведь мог сказать ему тогда просто «нет». И не было никакой необходимости угодливо сообщать Кристел о его желании встретиться с ней и потворствовать ее нервическому желанию еще раз увидеть его. Какой от этого будет прок? Ведь эта встреча может глубоко, надолго вывести из равновесия Кристел, чье душевное спокойствие было не менее зыбким, чем мое. Мысль об этой встрече приводила меня в величайшее смятение, словно я действительно мог опасаться (только это уж было полное безумие), что Ганнер может снова лечь с Кристел в постель. Да и было ли это на самом-то деле? То, что он так неожиданно попросил о свидании с нею, подтверждало достоверность ее рассказа. Быть может, он хотел — чего? Попросить у нее прощения, еще раз поцеловать ей руку? Все это преисполняло меня отвращением и желанием сорвать его затею. Я понимал, что запретить Кристел встретиться с ним теперь, когда она ждет этого отвратительного визита, — уже поздно. Быть может, настоять на том, чтобы присутствовать при их встрече? Это, конечно, все испортило бы. Тем не менее я решил применить более мягкую форму саботажа. И, разорвав на кусочки письмо Томми, я написал Кристел записку, которую она получит по почте на следующее утро и которая гласила: