Гринвичский меридиан - Юлия Лавряшина

— Точно! Я и хотел сказать. А моя мама все в Москву хочет. А я нет.

Пол удивился:

— Почему? Там красивее.

Мальчик рассудительно сказал:

— Там я никого не знаю. А тут у меня друзья. Я лучше с ними буду, чем в Москве.

"Да, — подумал Пол, — вот, наверное, в чем дело. В прошлый приезд я не видел ни грязи, ни рытвин, потому что она была со мной. А теперь я один, и все эти тягостные подробности их быта наседают на меня со всех сторон. Автобуса в аэропорту мы ждали почти полчаса, в отеле не оказалось горячей воды… Но разве я счастлив в своем прекрасном Лондоне? Если так, зачем я снова приехал в эту страну, похожую на череду бесконечных трущоб?"

— Как тебя зовут? — спросил он у мальчика, прощаясь с ним за руку.

— Коля, — ответил он. — А зачем вам? Вы ведь уедете.

Пол серьезно сказал:

— Ты спас меня. Я буду говорить в Лондоне о русском мальчике Коле, которому не наплевать.

Заметив, что ребенок ничего не понял, он пояснил:

— Ты мог пройти мимо. А ты сказал об этих клещах. Я не знал. Спасибо тебе.

Оставив Колю дивиться собственному благородству, Пол опять направился к ее дому, желтеющему впереди, как холст, расписанный солнечным светом.

"Все равно я должен с ней объясниться, — убеждал он себя, подозревая, что попросту очень хочет увидеть ее поближе. — Она испугалась меня тогда и правильно сделала. Убежала… Теперь она замужем и ждет ребенка… Тем более ей нельзя хранить страх и обиду в душе. Ей это может быть вредно. Я скажу, что люблю ее до сих пор. Что любил ее задолго до нашей встречи и буду любить до конца своих дней. Может, она и не поверит в это, но такое признание придаст ей веры в свои силы. Они ей сейчас необходимы. Даже ненужная человеку любовь вливается в него живительным потоком. Я поддержу ее и уеду. И может быть, когда-нибудь она расскажет своему малышу сказку о чудаковатом английском учителе, который пытался найти в России то, не знаю что…"

Преодолевая слабость в коленях, Пол поднялся по знакомой лестнице. Его не оставляло ощущение, что все происходит не наяву, ведь в своих снах он уже много-много раз шел этим путем к ее двери и нажимал на звонок. Пол даже тряхнул головой прежде, чем сделать это, потом решительно надавил пальцем.

Чьи-то шаги торопливо приближались к двери с обратной стороны. "Розы!" — опомнился Пол и едва не бросился вниз, ухватившись за неожиданный повод. Последним усилием своей выдохшейся воли он заставил себя остаться, а когда дверь приоткрылась, разочарованно ахнул про себя, увидев ее мать. Она же ахнула вслух и быстро захлопала густыми ресницами.

— Здравствуйте, — неуверенно сказал он. — Вы меня помните? Я — Пол Бартон.

"Я забыл ее имя! — подумал Пол в отчаянии. — Вот неловко!"

Женщина шагнула к нему и схватила за лацканы пиджака, будто собиралась встряхнуть хорошенько. Но вместо этого прижалась лбом к его груди и простонала:

— Господи, Пол… Этого просто не может быть! Я только что звонила вам. Вы даже не представляете, Пол, как вы вовремя…

Я и не знала, что боль бывает многоцветна. Весь мир вокруг расплывался пятнами: красные вползали под веки, я терла щеки, опасаясь, что плачу кровью и акушерки это видят. Однако, они не смеялись и не пугались меня. Их белые халаты сливались в целый айсберг, но даже он не мог остановить кровь, от которой в голове стоял сплошной гул.

Пытаясь уловить звуки улицы, которая (я помнила это!) была за окном, я поворачивала голову и перед глазами возникало зеленое мельтешение. Оно шелестело и хлопало, как белье на ветру, словно маленькие дриады развесили сушиться свои платьица. А когда ветер раздувал их, с неба проглядывало серебро, и я догадывалась, что это седина Пола поблескивает на солнце. Он наблюдал за мной, огромный и всесильный, ведь я рожала его сына.

— Может, ты спустишься ко мне? — робко спрашивала я, не очень надеясь на ответ.

Соседка по предродовой палате замедляла свой утиный шаг от схватки к схватке — и удивленно оглядывалась:

— Что ты говоришь?

— Нет-нет… Я так…

— Не сиди! Ходить надо, ходить… Ты идешь, и ребенок идет. Скорей встретитесь.

— Да, ходить… Мне говорили.

Я встала, боясь надавить набухшей грудью на живот, который уже, вроде, опустился — ниже некуда, а все еще упирался в диафрагму. Соседка поковыляла в коридор, а я осталась в палате, чтобы Пол не терял меня из виду. Наверное, он не доверял мне, ведь я уже показала ему, что на меня нельзя положиться. Он вручил мне свою жизнь, а я выронила ее, испугавшись призрака…

Очередная схватка заставила меня скрючиться и зажмуриться так сильно, что боль опять начала сочиться изо всех щелей. Только на этот раз она была черной. И матовой, как штапельное полотно.

"Но это не саван! — мелькнуло у меня в мыслях. — Саван всегда белый". И тут же вспомнилось: "Зато траур черный!"

Я бросилась к окну, за которым был Пол:

— Нет! Не надо! Я же еще жива!

Но окна не было, и седина больше не отливала на небе. Оно сделалось молодым и все светилось радостью. Обычно радость изображают солнечной или розовой, но теперь я видела, что она может быть только синей.

— Как твои глаза…

— Пол!

Это был его голос, я не могла обознаться. Но вокруг, на добрый километр, никого не было видно. Я стояла в знакомом поле, которое, как в том сентябре, колыхалось спелой желтизной. Этого не могло быть, ведь я точно знала, что сегодня — первое июня, день моего рождения. День защиты детей…

— Не бойся, — шепнула я и погладила живот. — Я спасу тебя. Меня больше никто не испугает.

— Да никто и не собирается тебя пугать…

То ли он вышел из-за стога, то ли прямо из-под земли, я не заметила. Сегодня Режиссер обрядился в торжественный черный костюм, что среди поля выглядело нелепо. И галстук у него тоже оказался черным. И неизменные черные очки.

— Ты кого-то хоронишь? — я заставила себя усмехнуться, чтобы он не догадался, как мне страшно услышать ответ.

— Свой фильм, — подтвердил он, и у меня отлегло от сердца.

— Что с ним случилось?

— Я снимаю финальную сцену, в которой ты отказалась участвовать. Сегодня все будет кончено.

Меня это уже ничуть не интересовало, но из вежливости я все же спросила:

— Разве это не начало его жизни? Ты выпускаешь его в свет как ребенка…

— Вот именно… Меня интересует лишь то, что живет во мне. Внешний мир — это космос, который сжигает все, что ему отдаешь. Мой фильм умрет, едва я его выпущу. А его герой даже раньше…

Мне и хотелось как-то выразить сочувствие, но я была так зла на него, что у меня просто язык не поворачивался. Отвернувшись, я сорвала василек — настолько насыщенно-синий, словно был сгустком неба. Маленькой каплей, которая не желала испаряться.