Царские сокровища, или Любовь безумная - Валентин Лавров

— Ну, готовы? Пошли, да инструмент не забудьте. Может, и мне заодно помощь окажете, а то уже половина зубов сгнила.

Соколов перекрестился и направился за Панкратовым.

На дворе за ночь еще больше навалило снега. День был воскресным. Из труб вверх подымался дым. Пахло упревшей кашей и пирогами.

Крестьяне пересели с телег на сани, и на дороге было довольно оживленно: скрипели возы, тащились ручные коляски с каким-то крестьянским товаром, празднично одетые граждане, держа детишек за руки, возвращались из церквей.

Перед глухой деревянной оградой стояло человек пять в шинелях и с винтовками. Панкратов кивнул им в знак приветствия и показал на Соколова:

— Это доктор из Петрограда. Все документы в порядке, сегодня выпишу временный пропуск.

Солдаты кивнули:

— Проходь!

На просторном дворе было некоторое движение. Под ручку прогуливались в высоких ботиках две дамы, в которых Соколов узнал фрейлин Гендрикову и Буксгевден. Им что-то оживленно рассказывал лейб-медик Боткин.

Солдаты тащили к козлам большое бревно. Мужичок в коротком полушубке запрягал в сани лошадку. Около козел с пилой в руках стоял стройный человек, одетый легко, лишь в гимнастерку, галифе были тщательно заправлены в хромовые сапоги. Сердце бешено заколотилось: это был государь.

И государь повернул голову в сторону Соколова, явно с любопытством глядя на новую фигуру. Панкратов движением руки остановил Соколова:

— Сначала я вас представлю и спрошу: он сейчас пойдет на осмотр или после пилки дров? — и подошел к государю, что-то сказал ему.

Государь согласно закивал головой, положил на козлы рукавицы, отряхнул прилипшие к одежде стружки и после этого направился к Соколову. Панкратов с любопытством следил за этой сценкой.

Соколов, с мешком под мышкой, двинулся навстречу. Государь близоруко прищурился, вдруг словно оступился, поскользнулся, но выправился. Он как на что-то невозможное, небывалое взирал на гения сыска, протянул руку:

— Здравствуйте, доктор!

— Здравия желаю, ваше императорское величество! — с восторгом и громко, так что, кажется, было слышно всей улице, произнес Соколов.

Солдаты положили на козлы бревно. Панкратов недовольно поморщился и пошел прочь. Дамы и Боткин остановились, рассматривая прибывшего.

Соколов просто, как о чем-то обыденном, сказал:

— Государь, я сделал все, как вы приказывали, — и выразительно поднял мешок.

Государь вдруг разволновался, заторопился, скороговоркой пробормотал:

— Пойдемте в дом… И бога ради, не шумите.

Они вошли через черный ход, которым, видимо, постоянно пользовались, ибо парадный — со стороны улицы — был забит досками. Тот черный ход, которым прежде пользовались кухарки, дворники, полотеры.

Не встретив ни души, поднялись по крутой деревянной лестнице на второй этаж. Государь открыл дверь в большой кабинет и посторонился:

— Проходите!

— Нет, ваше величество…

Государь первым прошел в кабинет, сказал:

— Снимайте шинель! Здесь топят хорошо.

Соколов закрыл за собой на ключ дверь, спросил:

— На стол позволите поставить?

Государь сухо сглотнул, молча кивнул. Соколов разорвал мешковину, и сургуч от печатей — германских и российских — полетел на пол. Перед государем предстал изящной работы массивный серебряный ларец. Соколов отбросил крючки, поднял крышку, и гора бриллиантов, изумрудов, яхонтов своим сказочным многоцветьем заставила государя остолбенеть.

Он долго молча рассматривал сокровища, потом взял в руки большие часы, нажал кнопку — открылась крышка и — о, чудо! — полилась музыка. Полюбовался массивным золотым кубком. Положил на ладонь аграф-застежку, следил за игрой камней. Взволнованно произнес:

— Спасибо вам, Аполлинарий Николаевич! Вы вернули мне веру в человека. — На глазах государя заблестели слезы.

Соколов страстно заговорил:

— Эти сокровища помогут мне подкупить кого угодно, устроить ваш побег…

Государь протестующе поднял руку:

— Нет и нет! Я не желаю никуда бежать. И вообще — повторяю это ежедневно — я не хочу покидать Россию. Да, я вижу, что ошибся, отрекаясь от власти, кругом все рушится, кругом беда. Но дело сделано. Теперь я полагаюсь лишь на волю Божью. А вам, Аполлинарий Николаевич, я очень признателен. Пусть хранит вас Бог! Я ничем бо́льшим отблагодарить вас не могу, только добрым словом. Хотя понимаю, какие вы преодолели нечеловеческие трудности, добывая сокровища царского дома Романовых.

— Государь, я всего лишь выполнил свой долг. Признаюсь, мне очень тяжело здесь оставаться, наблюдать ваше нынешнее положение… Если можно, позвольте, ваше императорское величество, мне стать частным человеком и вести простую жизнь, жить так, как живут обыватели: любить женщину, выпивать перед обедом рюмку водки, читать, гулять на просторе…

Государь порывисто обнял Соколова, сказал:

— Вы давно имеете право поступать так, как сами пожелаете, своей волей. Но… У меня, граф, последняя просьба… — Долго-долго смотрел в лицо собеседника. — Обещайте, что эту последнюю просьбу вы исполните?

Соколов весь подобрался, свел каблуки:

— Так точно, ваше императорское величество, я выполню любую вашу просьбу, даже если вы мне прикажете в одиночку пойти в бой с местным гарнизоном!

Государь помолчал, опустил глаза, тихо сказал:

— Обстоятельства изменились. Эти сокровища, которым нет цены, для меня бесполезны. Их здесь найдут солдаты, ради этих бриллиантов они перебьют всю семью. Заберите ларец себе и поступите с ним так, как найдете нужным: можете пожертвовать на приюты, на богадельни, на строительство храмов, оставить себе. Верной службой трону вы заслужили это право — распорядиться царскими сокровищами по своей охоте.

Соколов ответил:

— Государь! Я обещал выполнить ваше любое желание. И я выполню его. — Он стал вновь засовывать в мешок этот проклятый ларец, от которого давно болели руки, а теперь ныла и душа. — Позволите идти?

Государь сделал движение рукой:

— Подождите, граф! — После долгой паузы такими глазами взглянул на Соколова, что у того защемило на душе. — Скажите, граф, скажите мне честно: почему меня так ненавидит народ? Я делал все, чтобы мои подданные стали свободными и счастливыми…

Соколов возразил:

— Простите, государь, для народов понятия свободы и счастья — несовместимы. Свобода требует от человека напряжения, она обязывает принимать решения и отвечать за них. Среднему человеку ближе сознание толпы. Народу нужно равенство. Толпа ненавидит умных, здоровых, богатых. Максим Горький верно говорит: «Сильного не любят на Руси, и отчасти поэтому сильный человек не живуч у нас». Толпа своими считает серых и обычных, не выделяющихся по окраске, мышлению, повадкам.