Цена посвящения - Олег Маркеев

Добрынин подобрался. Глаза забегали, с лица схлынул пьяный румянец.

Салин, не торопясь, достал плоскую коробочку. Вытащил визитку, протянул Глебу.

— Здесь все необходимое для экстренной связи. Нам с Павлом Степановичем необходимо обсудить вашу идею. А дня через два жду от вас звонка.

Глеб взял визитку, аккуратно положил в портмоне.

* * *

Решетников, сделав радостное лицо, прощально кивнул Глебу, первому отъехавшему от ресторана. Кряхтя, забрался в салон, уселся на сиденье рядом с Салиным.

— Трогай, Владислав. Только не спеша, — распорядился он.

Похлопал себя по животу.

— Как бы не растрясти такую вкуснотищу. Как тебе обед, дружище?

Салин промолчал, сосредоточенно полируя очки.

— Ты всерьез решил поиграть с ним в выборы? — понизив голос, спросил Решетников.

— Нет. Я уничтожу этого стервятника раньше, — ответил Салин.

Откинул голову на подголовник. Мягкими пальцами стал массировать переносицу. Покосился в окно.

Мимо затемненного стекла проплывала улица. Прохожие растревоженными муравьями сновали по тротуару. Ветер трепал одежды, швырял в бледные лица пригоршни мороси.

«А ведь есть счастливцы, кто сейчас только просыпается, — с тоскливой завистью подумал Салин. — Мы уже все ноги сбили, нервы измочалили, а они медитируют на потолок и плевать на нашу суету хотели».

«Свободы нет, но есть покой и воля», — сказал гений на все времена, явно имея в виду образ жизни холостяка.

Ах, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич… Что же вам не сиделось в Михайловском? Из холостяцкого именьица, где вечерами на пару со старой нянькой так задушевно пьется винцо, куда, распугивая зайцев, спешит лучший друг, загоняя почтовых, где в сумрачных сенях дворовые девки играют в прятки на любовь, куда врывается кометой Анна и, скомканная в объятьях, оседает прямо на сброшенную на пол накидку, еще пахнущую осенним полем и ветром, Анна страшно закатывает глаза, закусывает пунцовую губку и подставляет для поцелуя беззащитно закинутую шейку, из этого рая, где писалось и дышалось покойно и вольно, путь только один — на Черную речку. Под подлый выстрел. Лицом в истоптанный снег. Посмертной маской в бессмертие…

Как убийственно точно, черт возьми, сказано! Покой и воля… Покой — неспешность бытия, воля — возможность выбора.

Время, проникнув в квартиру вслед за серым светом дня, увязло в неподвижной тишине. Секунды редкими каплями срывались в бесконечность, исчезали бесшумно и бесследно.

Прибой городского шума разбивался о мокрые от дождя стекла, скользил по ним, не в силах пробить холодную прозрачную стену между двумя мирами. Там, внутри, лежал, закинув руки за голову, человек. Неподвижный, безмятежный и одинокий.

Он медленно переводил взгляд с одного предмета на другой, подолгу рассматривая его, словно ощупывая, потом мысленно приказывал ему оставаться на своем месте и не изменяться.

Выстуженная за долгое отсутствие хозяина квартира медленно насыщалась его дыханием и волей. Аура места, видимая только ему одному, постепенно из прозрачно-серой становилась небесно-голубой, густела, становясь насыщенно синей, цвета мокрого кадмия.

Максимов уставил взгляд в потолок. Последил за мутными тенями, гуляющими по гладкой поверхности, и закрыл глаза.

Стал медленно, звено за звеном перебирать цепочку прожитых дней. Распутывал узелки, выравнивал звенья, подолгу разглядывал одни, другие, наспех ощупав, пропускал сквозь пальцы. В памяти, как в кино, снятом восторженным последователем «Догмы»[37], стали всплывать эпизоды, наползая друг на друга. Он выхватывал знакомые лица, просил прощения и прощал, прощался до следующей встречи, многих из оставшихся в памяти перегнал в возрасте, кто-то вот-вот мог бы стать ровесником, кого-то не суждено пережить даже после их смерти. Рано или поздно сам переселишься в чье-то немое кино памяти. И кто-то, вызвав тебя из небытия, заглянет в лицо и без слов, сердцем, попросит у тебя прощения.

Он представил себя кратким мигом в чужом кино жизни, уже отснятом и хранящемся на полках в заповедных хранилищах, и в тех, что еще не смонтировали до конца, и даже в тех, что еще снимаются.

…Злобин ждал, что Навигатор еще что-нибудь скажет, но человек с седыми волосами и орлиным профилем хранил молчание.

Максимов сидел на переднем сиденье рядом с водителем и не спускал взгляда с отражения лица Злобина в зеркале. По всему было видно, что Злобина мучил один-единственный вопрос. Но он уже понял, что ответа ему Навигатор не даст. Нужно искать самому.

Вокруг не слышалось ни звука. Полная тишина и вязкая, как смола, темень.

Максимов суеверно сжал кулак.

— Вы не отдадите ее мне, потому что такие… превратившие себя в древних богинь, не подлежат суду по законам, писанным людьми и для людей. Для них есть другой суд и другая кара. Наше дело остановить Дургу и призвать Силы, которые сами вынесут приговор и покарают нарушительницу Баланса.

Злобин слышал свои слова и не верил, что их произносит он сам. Кто-то другой, кто жил все время внутри, вдруг проснулся и заговорил. Странно, страшно, убежденный в своей правоте.

Навигатор выдохнул, словно сбрасывая с себя колоссальную тяжесть.

— Ты слышал эти слова, Олаф? — обратился он к сидящему впереди Максиму Максимову.

— Да, Навигатор.

— Ты, Смотритель?

— Да, — ответил тот, кто сидел за рулем машину.

Навигатор повернулся к Злобину, и он почувствовал, как впились в его лицо глаза этого загадочного человека.

— Пойдемте, Серый Ангел, — произнес Навигатор. — Сегодня я буду вашим Проводником.

Максимов отжал рычажок, толкнул плечом дверцу и первым выбрался из машины.

Глухая, непроглядная тьма дохнула в лицо лесной сыростью.

В этот миг распахнулся прямоугольный проем, и из него наружу хлынул яркий свет.

Максимов невольно зажмурился. Наполовину ослепший, он не видел ничего, кроме четкой грани между тьмой и светом. Порога, к которому нового члена Ордена вела твердая рука Навигатора…[38]

«Злобину вчерашняя ночь перевернула всю жизнь. А кто я в его жизни? — спросил себя Максимов. — Эпизод, всего лишь эпизод. Максимум — контрапункт в череде других. Не более того. Можно уходить, тихо притворив за собой двери».