Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

воинской доблести [Benjamin and Mohanty 2007: 363]. Также была введена строгая система проездных документов, благодаря чему потенциальная угроза мятежа была успешно устранена, а колониальный мир был реорганизован в соответствии с видением новой администрации; во многом предпринятые в Индии шаги повторяли путь, пройденный чиновниками в метрополии, стремившимися побороть нищих и бродяг, чтобы наконец взять под контроль «потенциально опасный» слой общества. Несомненно, изначально чиновники руководствовались лучшими гуманистическими чувствами, считая, что прольют свет цивилизации на дремучие племена, переселяемые ими в специально для того устроенные и охраняемые деревни; но, как и в прочих на первый взгляд либеральных начинаниях британской цивилизаторской миссии, те, кого таковая миссия цивилизовала, неизменно сталкивались с насильственным к тому принуждением и многочисленными жизненными трудностями.

Спорадические усилия по ссылке в лагеря южноафриканских племен участились в 1871 году с принятием Британской Индией Акта о преступных кастах. Опираясь на законодательный опыт метрополии, а именно на Акт о закоренелых преступниках, колониальное правительство адаптировало закон в контексте индийских реалий, наделив местных чиновников полномочиями задерживать группы представителей низших сословий и бродяг, препровождая их в специально устроенные лагеря. К вящему подкреплению «принципа колониального различения»[483], акт 1871 года дозволял проводить невиданные доселе нигде в Британии коллективные аресты и превентивные задержания. Если в Англии у задержанного еще оставался хоть «какой-то шанс, – как обмолвился как-то один чиновник, – на правосудие и информированный процесс по своему делу», то Индия представлялась громадной опасной территорией, кишащей странными и неблагонадежными туземцами, к которым следовало относиться совершенно особым образом, в первую очередь по части дисциплины и безопасности[484]. Таким образом, согласно принятому акту множество «странных» племен баварийцев, минайцев, санорийцев и прочих были скопом причислены к «преступным кастам» знакомых властям «цыган» и отправлены в лагерные комплексы, где под надзором британских солдат им надлежало рыть каналы, укладывать железнодорожное полотно и выполнять прочую тяжелую работу.

Лагеря для преступных каст были задуманы для защиты респектабельных местных аграриев от потомственных бандитских группировок, существовавших «в расколе с обществом»[485]. Эти закоренелые преступники были «врагами всем нам», утверждал Питер Игертон, тогдашний комиссар Амритсара, так что необходимо было принимать соответствующие меры, пусть прямо и не прописанные юридически[486]. Таковыми мерами и явилось целенаправленное концентрирование рассеянных по субконтиненту каст в лагерях с последующим обеспечением их принудительной трудовой деятельностью. Идеологи акта 1871 года проводили метафорические параллели между преступными элементами и распространением чумы, требуя как можно скорее удалить заразные элементы в карантин, «дабы предотвратить поражение болезнью всего общественного тела» [Nigam 1990: 266]. Только так, говорили они, – «локализовав [очаги болезни], сконцентрировав все преступные элементы в одном месте»[487] – колониальной администрации под силу совладать с местными кастами, «надзор за которыми будет осуществлять специально назначенный офицер, распоряжения которого будут строги, но справедливы»[488]. Территорию охраняли отряды полиции, въезд и выезд осуществлялся строго по пропускам, во главе каждого лагеря стоял суперинтендант – словом, порядки мало чем отличались от колонии-поселения[489]. Пайки же явно отражали мнение, что «ничто лучше голода не заставит [этих арестантов] хорошенько потрудиться»[490]. Кроме того, поскольку экономические интересы всегда оставались в приоритете у колониальной администрации, лагеря довольно скоро вышли на самоокупаемость.

Концентрация в лагерях преступных каст проходила в соответствии все с той же логикой внесудебной сегрегации и стереотипным представлением о попадающих в лагеря как урожденных бродягах и преступниках, бороться с которыми следует особыми методами. В отличие от учреждений пенитенциарной системы метрополии, рассматривавших преступления или же подозрение в совершении таковых конкретными лицами, в категориальный аппарат колониальной антропологии входили как «лица, ставшие преступниками», так и «от рождения преступные группы». В соответствии с этой установкой колониальные власти не признавали за членами низших каст каких бы то ни было личных прав, относя их всех разом к классу преступников. В общем, ввиду «урожденной преступной натуры» членов преступных каст существующее законодательство показало себя «неэффективным», так что кастовый вопрос «был решен разом и окончательно <…> при помощи ряда <…> особых мер»[491]. Подобно нацистским и советским концлагерям, в лагеря для преступных каст массово заключались люди, сочтенные потенциально опасными сугубо по причине их этнической или социальной принадлежности. Несмотря на весь гуманистический пафос приводимых аргументов и веру в благотворное воздействие труда как основы цивилизации, кастовые лагеря, нацеленные не на конкретных, изобличенных в том или ином преступлении какой бы то ни было юридической процедурой, лиц, но на целый слой населения, проводили санкционированную колониальным начальством сегрегацию.

Лагеря для голодающих и больных в Британской Индии

Итак, отсеянные по социально-этническим признакам члены преступных каст теперь попадали в специальные трудовые резервации на местах, а политические преступники ссылались в далекие островные каторжные колонии. Однако социальные потрясения, вызванные вспышками голода и чумы в 1870-х и 1890-х годах[492], еще более расширили «аудиторию» подневольной лагерной рабочей силы, поскольку под эгидой разнообразных законов о здравоохранении и помощи населению в соответствующие лагеря попало еще несколько миллионов человек[493]. Лагеря помощи голодающим хорошо отражали внутреннюю противоречивость идеологии колониальной системы, окрыленной, с одной стороны, своей «цивилизаторской миссией», с другой же – не забывающей экономически эксплуатировать цивилизуемых. Бамбуковые времянки этих последних, рядами стоящие за непроходимым кустарником или вовсе обнесенные колючей проволокой, явились плодами антикризисного управления, главная методика которого сводилась (ввиду чрезвычайной ситуации) к временной гуманитарной интервенции и применению финансовых и прочих репрессивных мер к голодающим. Схожим двояким образом оправдывались эвакуационные лагеря и карантины (рис. 9.2), куда массово принудительно ссылали «нечистых» и «нецивилизованных» зачумленных.

Рис. 9.2. Лагеря во время эпидемии чумы. Слева: Изоляционный комплекс помощи пораженным чумой на железнодорожном узле Кхана, 1897. MSA General Dept., “Plague, 1897”, vol. 69: «Железнодорожные дезинфекционные станции и лагеря временного содержания». Справа: Эвакуационный лагерь Дадар в Бомбее, 1890. Фото из «Отчета бомбейского противочумного комитета» (Times of India Steam Press, Bombay, 1898), приложение

На первый взгляд лагеря помощи пораженным чумой и пострадавшим от голода представляются вполне рациональной мерой в условиях чрезвычайной ситуации. Однако же на практике все вновь сводилось к культурному стереотипу коренного жителя колонии как социальной и санитарной угрозы цивилизованному обществу. Несмотря на заявления «объективных» представителей экономических и медицинских наук, легитимизировавших чумные и голодные лагеря, подобными мерами, по сути, никто никогда не предполагал решать проблемы с пропитанием или медицинской помощью населению: лагеря были сугубо идеологическим продуктом викторианского капитализма вкупе с исковерканными расовыми предрассудками здравоохранительными концепциями. При всем пафосе идеи спасения от мора и голода в лагерях царила все та же жесточайшая дисциплина, указывавшая на отсутствие сущностных различий между медицинской и пенитенциарной системами сегрегации