Приют для списанных пилотов - Валерий Хайрюзов

«Даром любви священной только избранные правят», — вспомнил он надпись, которую они видели в Москве на Новодевичьем кладбище.

— Она работала врачом, — сказала Милица. — Ее убили через неделю, на том же перекрестке. Месяц назад приезжала ее мать. Правительство Республики Сербской помогло ей.

«Так, дружище, ты ничего в жизни и не видел, — проталкивая сквозь горло комок, думал Сергей. — Детдом, затем армия. Попал в спецназ. Потом Афганистан. Уже вместе попробовали жить без войны, вдали от городов и людей, старателями в бодайбинской тайге. Тебе это занятие показалось скучным до зевоты. А далее — Босния. Уехал, чтобы найти смерть здесь, вдали от дома. Судьба, которую ты выбрал себе сам. Тамара, милая сестричка! Своими руками ты выходила Кольку и стала подарком ему. Коротеньким, недолгим. Теперь вам навеки быть вместе».

Там, в Афганистане, только благодаря Русяеву он остался жив. Сергея, раненного в плечо, Колька успел вынести к вертолету. И бросился обратно — отбивать атаку душманов. Его расстреляли в упор. Он остался лежать на дороге. Через несколько часов его с зажатой в руке гранатой привезли в морг, а он выжил. Чудом.

— Здесь воевали еще ваши женщины-добровольцы, — тихо рассказывала Милица. — В позапрошлом году здесь была Лена Бардукова из Харькова. Она осталась жива, уехала домой. А один ваш доброволец женился на племяннице генерала Младича и остался в Боснии.

Тем же вечером в подвале, который сербы называли бункером, собрались помянуть Русяева его друзья-сербы. На зеленом ящике из-под снарядов накрыли стол. Все встали вокруг, налили в кружки. Коренастый, в черной рубашке серб прочитал короткую молитву и предложил выпить за упокой души славного российского борца Николая Русяева. Выпили молча. Закуска была нехитрая: хлеб, вареная фасоль, огурцы, помидоры и перец. Каждый пришел со своим. Мишко тонкой стружкой нарезал твердого сала. Подходили все новые люди, на столе уже не оставалось места, где можно было поставить пластмассовые из-под минеральной воды бутылки, в которые были налиты ракия и сливовица.

Все знакомились с Сергеем, говорили, что Русяев был добрым борцом, настоящим товарищем. Вспоминали бои в Вогаще, пригороде Сараева, когда мусульмане почти каждый день штурмовали завод по производству малолитражных автомобилей «гольф». Спрашивали, где сейчас Юрий Хамкин и Марк Фейгин, которые воевали в Сараеве еще до приезда Русяева. Все жалели Тамару, вспоминали, как они с Николаем в два голоса пели сербскую песню «Тамо далеко». Эта, говорили они, была у них самая любимая. Вспоминали, как они пели свои песни. Особенно хорошо у них получались украинские. Тамара, смеясь, называла себя хохлушкой, и сербы долго не могли понять, что это за национальность. Помянув погибших, начали ругать тех сербов, что сбежали от войны в Белград.

— Вот, братья, еще один русский приехал. А наши удрали.

— Ничего, Караджич их вернет.

— Их вернешь!

— От пугливых овец толку мало, — сказал с повязанным на голове красным платком и оттого похожий на индейца серб. — Они своей тени боятся. Русский приехал своих заменить.

— Добре, добре, — говорили другие и, хлопая Сергея по спине, протягивали кружки: — Серж, давай выпьем за Сербию, за Руссию!

Нет, за эту Россию Сергей пить не хотел. Но объяснять своим новым товарищам, какая она сейчас, униженная, торгующая, выпрашивающая, ему не хотелось. И брать вину за других не хотелось. Он понимал: они-то видят в нем и хотят услышать совсем другое.

Выпили за командующего сербскими войсками Ратко Младича. Разговор зашел о нынешних российских политиках.

— Горбачев — курва, — усмехнувшись, по-русски сказал коренастый. — Предатель! И Козырев с Ельциным. Сдали Сербию да и Россию тоже. А нам всем хотят выдать коровий рог за свечку.

Подобное, почти слово в слово, но в сербском произношении Рябцов уже слышал от пастухов в горах под Печем, поняв все без переводчика. Ему стало неприятно, что в России есть Козырев и он должен объяснять, почему и откуда он такой по явился, точно они были с ним из одной деревни. Конечно, он мог бы сказать, что гастарбайтеры теперь есть не только в Югославии. Появились они и в России. Шутили, что, должно быть, семье Козырева не хватает министерской зарплаты и он вынужден прирабатывать на стороне. Отправил на заработки свою жену в Америку. Да что там про министров! Сам президент, накачавшись шнапсу, вырвав дирижерскую палочку у немца, руководит в Берлине целым уличным оркестром. Сергей поймал взглядом глаза коренастого, и они, еще секунду назад далекие и злые, улыбнулись ему.

— Ратко, — представился он.

— Уж не Младич ли? — поинтересовался Сергей.

— Нет, нет, не Младич, — замахал рукой парень. — Тот далеко.

В отличие от других говорил парень на довольно хорошем русском языке, и Сергей, не удержавшись, спросил:

— Где язык выучил, Ратко?

— В Москве, у одной русской девушки, — ответил Ратко. — А потом с Николаем практиковались. Мы с ним больше месяца вместе жили. Я в России на артиста учился. Потом, когда у вас заваруха началась, уехал в Канаду. А когда заварилось здесь, вернулся.

— Что, Ратко, давай меняться, — предложил Сергей. — Вы нам отдаете Младича, мы его министром обороны России сделаем, а взамен вам Пашу Грачева отдадим.

— Нет, нет, Младича не отдадим! Он нам самим нужен.

И Ратко начал рассказывать, как однажды их бригада шла под дождем. Месили грязь, мокрые, голодные и злые. «Смотрим, Младич у дороги стоит. Увидел нас, говорит: „Чего приуныли? Дождя испугались?“ Взял ведро и вылил на себя: „Видите — не растаял“».

Сергей краем глаза наблюдал за Милицей. Он видел, как при встрече они обнялись с Ратко и расцеловались. По случайным репликам Сергей понял, что они давно знают друг друга. А теперь сидели за столом рядом и молча переглядывались. Здесь она пользовалась всеобщим вниманием, и он, уловив в себе ревнивое чувство, подумал: то, что она привезла его сюда и они до этого провели в дороге несколько дней, не дает ему никакого преимущества. Своим появлением она внесла разнообразие в их жизнь, где живут одним днем и берут то, что могут взять. Шути, улыбайся, веселись — может, завтра уже не придется.

Через некоторое время Ратко принес узел с одеждой. Тут же при свете коптилки Сергея переодели в синюю камуфляжную форму и сказали, что теперь он — настоящий доброволец. Вот только ботинки были тяжеловаты и великоваты.

— Ничего, мы тебе раздобудем натовские. Они легче, — сказал Ратко. — Будешь спать со мной. Завтра трудный день. — Он открыл тумбочку и протянул Сергею бумажный сверток.

Сергей развернул его и увидел сиреневого, выточенного из камня знакомого медвежонка.

Еще в старательской артели Сергей выпросил у вертолетчиков кусок чароита. Уникальное, единственное в мире месторождение этого красивого минерала было открыто неподалеку от тех мест, где они мыли золото. В свободное от работы время Сергей занимался камнями, на станке вытачивал из них разные безделушки и дарил товарищам. Занятие это доставляло ему удовольствие, благо камней в бодайбинской тайге было предостаточно. Потом выточил вот этого мишку. Его он хотел подарить Анне. Но когда узнал, что она встречается с другим, решил выбросить. Удержал Русяев. «Ты отдай мне, я пошлю его нашей московской сестре Тамаре, — попросил он. — Ей будет память о сибирском медведе».