Князь советский - Эльвира Барякина

6.

Давешний парень со скошенным подбородком, Алесь, повез Элькина до приграничной деревни.

Ехали долго – дорога была плохой. Ночью был мороз, и телегу немилосердно трясло на подмерзших кочках.

Элькин пытался расспросить Алеся о контрабандистах и о делах на границе, но тот только кривился и сплевывал на землю.

– Пятрусь ўсё скажа.

Он всю дорогу пел песни про москалей, которые провели границы, ни о чем не спросив у местных мужиков, и про народный гнев, который рано или поздно обрушится на чужеземцев. Белорусы вот уже много лет жили между молотом и наковальней и натерпелись и от поляков, и от русских, которые гоняли войска через их земли.

Элькин чувствовал, что Алесь и его считает «москалем» – то есть врагом, и у него не укладывалось в голове: как можно обвинять человека в грехах, о которых он даже не подозревал? Но для Алеся незнание о бедах Белоруссии было равнозначно одобрению несправедливостей.

До деревни добрались только к вечеру.

Элькин с тревогой оглядывал обшитые досками дома с синими наличниками. На соломенных крышах лежал снег, а из печных труб тянулись косые столбы дыма.

Алесь завел лошадь во двор, огороженный жердяным забором.

– Злазь, – велел он Элькину.

Поеживаясь от холода, тот спрыгнул на землю, и под его ногами звучно хрустнул лед на лужице.

Их встретила старуха в клетчатом платье и наброшенной на плечи фуфайке. Они быстро заговорили по-белорусски, но Элькин понял только одно: Алесь сейчас поедет дальше, а ему самому надо дождаться Пятруся.

Старуха повела Элькина в дом. Воздух в избе был жаркий и дымный. Возле огромной печи устраивались на ночлег куры.

– Што куртку не здымаеш? – спросила старуха, когда Элькин устало опустился на лавку.

Он передернул плечами.

– Холодно. Никак не согреюсь.

После разговоров с Алесем его томили нехорошие предчувствия: куда его занесло? Кто эти люди? Можно ли им доверять?

Слава богу, бабка оказалась общительной и доброй и даже угостила Элькина хлебом. В отличие от Алеся ее больше беспокоили не москали, а поляки: она вспоминала прошлую войну, охала и говорила, что когда приходили немцы, они никого не трогали, а от поляков никакого спасения не было: они угоняли скот, а если им хоть слово говорили поперек – секли крестьян ивовыми прутьями.

«Вот оно – пограничное житье, – думал Элькин. – С одной стороны, куда больше возможностей для торговли, а с другой стороны, каждый норовит содрать с тебя три шкуры».

От тепла и сытости Элькина разморило и он то и дело тер глаза, стараясь не уснуть прямо за столом.

– Когда придет Пятрусь? – не выдержав, спросил он.

На печке кто-то завозился и на пол спрыгнул здоровый детина в застиранной гимнастерке распояской. Он зевнул и, потянувшись, перекрестился на висевшую в красном углу икону.

– Гроши принес?

Элькину пришлось «занять» денег из Нининой суммы: как и Рыгор, Пятрусь не желал торговаться и требовал, чтобы ему дали не меньше трех сотен рублей.

– Американскую валюту вывозишь? – усмехнулся он, разглядывая стодолларовую купюру на свет от керосиновой лампы. – Ну что ж, скоро пойдем. К утру будем в Ракове.

7.

Элькин не ожидал, что переход через ночной лес обернется для него кошмаром. Все его существо протестовало против этого, памятуя о страшных скитаниях после побега из лагеря.

«Я наверное уже никогда не смогу спокойно ходить по лесу», – в отчаянии думал Элькин.

И все-таки ему надо было двигаться вперед, перебираться через поваленные бревна, спускаться в неглубокие овраги и обходить непролазные ельники.

Элькин не представлял, как Пятрусь ориентируется в кромешном мраке. Небо заволокло тучами, и сам он едва различал невнятный силуэт впереди. В кустах кто-то шевелился, ухала ночная птица, а с веток на шапку и плечи то и дело падали тяжелые капли.

Несколько раз Элькин поскальзывался и падал в снежную грязь, и тогда Пятрусь шепотом ругал его: им надо было уйти как можно дальше до смены постов на пограничной заставе.

В Крыму Элькин мог целый день без отдыха лазить по горам, а сейчас в его боку кололо, в коленке хрустело, а в ушах стоял тихий гул.

«А что, если не дойду? – думал он. – Что, если силы кончатся, и я просто свалюсь?»

Время от времени Элькин ощупывал спрятанные на груди деньги. Пятрусь сказал, что если пограничники ловят человека с товаром, то его могут даже отпустить за выкуп: на заставах кормежка была плохой и они только радовались, когда им в лапы попадал контрабандист. А если человек шел с оружием или деньгами – это была верная смерть: таких перебежчиков считали диверсантами.

Элькин споткнулся о корень и плашмя полетел на землю. Некоторое время он лежал неподвижно, пытаясь совладать с острой болью в руке. Сломал кость или только поранился о сучок?

Поднявшись на четвереньки, Элькин прислушался: вокруг царила абсолютная тишина – только высоко в небе шумели столетние сосны.

– Пятрусь, ты где? – тихо позвал он.

Его охватила паника: куда идти? Где он вообще находится? Все еще на советской стороне или уже на польской?

Что-то тяжелое ударило Элькина в висок, и он ничком повалился на землю.

1.

Поезд, следовавший из Москвы на Берлин, на самом деле ехал только до приграничной станции Негорелое, а там пассажиры должны были пересесть в другие вагоны. Ширина европейской и советской железной дороги была разной: так было задумано еще при царе – чтобы в случае нападения, враги не могли быстро наладить снабжение своих войск.

За Негорелым начиналась terra incognita, неведомая земля, о которой обычный советский человек практически ничего не знал. Сам факт того, что ты оказался в этом поезде, был сродни чуду: только особо удачливые баловни судьбы могли сидеть в этих чистеньких вагонах, волноваться, строить планы и с замиранием сердца отсчитывать часы, оставшиеся до заветного рубежа.

Весь Нинин багаж уместился в одной корзине: там лежала смена белья и чистый мешочек с туалетными принадлежностями. Сбоку от него стоял расписной горшок, подаренный Славой, в котором хранился пепел из печи. Нина намеревалась объяснить таможенникам, что это прах недавно кремированной бабушки, мечтавшей, чтобы его развеяли над Германией. Самое ценное заключалось в плоской глиняной крышке, слепленной самой Ниной – она спрятала в нее дневник Клима.

Всю дорогу до Негорелого она обмирала от страха: а что, если какой-нибудь бдительный служащий обратит внимание на то, что крышка не подходит к горшку? Теперь Нина уже жалела о собственной сентиментальности: глупо было подвергать себя опасности из-за дурацкого блокнота! Но она не могла расстаться с «Книгой мертвых» – это была единственная вещественная ниточка, которая связывала ее с Климом.