Вечная полночь - Джерри Стал

— Как ты меня, блядь, терпишь? — спросил я однажды, спустя несколько недель, как явился к ней, весь дерганный. Мы ехали по шоссе после семичасового собрания.

— Когда я встретила тебя, в тебе настолько кипела жизнь! Я хотела стать такой же, — вздохнула она, и по голосу показалась старше своих лет. Последнее время я был настолько увлечен собственными проблемами, а ей уделял лишь немного нервного внимания.

— С тобой было тяжело, но ты был, ну, прикольный. Собирался разобраться в себе, вернуться в Лос-Анджелес и показать всяким мудозвонам… Знаешь, я думала, у нас получилось бы сделать это вместе. Мы бы классно зажили вместе в Лос-Анджелесе.

От ее монолога мне захотелось вырвать из груди сердце и положить перед ней на приборную доску. Я чувствовал себя таким виноватым, и снова влюблялся в нее.

* * *

Наверно, как раз в то утро я сделал тот роковой звонок в Лос-Анджелес. Связался с Таунером и попросил его вечером взять мне столько героина, сколько потянет на 150 баксов…

Я не мог справиться с временами накатывающей ломкой. Просто не думал, что переживу еще один пустой день. Не представлял себе, как буду смотреть, сидя за кухонным столом, как приходит смертельно уставшая Китти и чувствовать себя со всех сторон виноватым за все свое ежедневное вранье насчет работы над текстами, сделанных звонков, которое мои уста производили, словно бесчисленное количество фальшивых монет…

Планов у меня не было. Я проживал последние взятые в долг несколько сот долларов. Два дня я то и дело выскакивал из дома проверять, не пришла ли почта. Удивительно, насколько, даже если не сидишь, сама мысль о ширеве, его ожидание, подогревает где-то в почках желание поскорей наложить лапу на эту отраву, что даже дышится с трудом. На третий день я наизусть выучил звук тормозов почтового грузовика. Я узнавал его среди прочих машин, шаркающих по асфальту парковки.

Когда я наконец-то заполучил тот конверт — он был красно-бело-голубой — я чуть не расцеловал маленькую почтальоншу, толстенькую азиатку в форменных полосато-синих шортах, сидевших на ней как мини-брюки. Я был готов на ней жениться! Я знал, что в плотно набитой упаковке, которую она держала в руках, лежит мое спасение.

Через пару недель, получив полдюжины посылок, я запаниковал. Садиться снова мне не хотелось. Последнюю партию я расходовал как можно экономнее, применяя метод сокращения дозы. Когда я продержался две недели без курения химии, я возликовал. Переслал свою последнюю наличность, чтобы мой дилер из Сильверлейка снабдил меня марихуаной.

Тут Китти меня запалила.

— Мне надо тебе кое-что сказать, — произнесла она с улыбкой, появлявшейся у нее на лице, когда она реально бесилась. — Ты в полном отстое. Если ты считаешь, что у тебя получается меня дурачить, то ты еще большая пиздоболина, чем я думала…

Я был рад, что встал в четыре утра и выкурил пару славных косарей.

Мгновенно я стал Само Раскаяние.

— Ты права, Китти. Господи, как ты права. Прости меня… Правда. Только дашь мне еще шанс, ладно?… Только… только, ну… только потерпи еще капельку.

С этими словами я вскочил со стула, помчался в спальню, извлек чемодан из-под груды белья.

— Смотри, — заговорил я, — видишь, это моя заначка, видишь? Вот она. Честное слово.

Китти неподвижно стояла.

— Я смываю ее в унитаз… Нет, я ее выброшу, ладно? Давай вместе сходим на свалку. Не откладывая. Я прямо так… прямо выкину эту гадость на эту блядскую свалку к памперсам и кофейным банкам, и пусть там воняет вместе с остальной хуйней.

— Джерри…

Но меня было не остановить.

— Джерри, — снова начала она. Но я не реагировал. Я схватил ее за руку, потащил за собой к вонючей помойке, где с большим понтом избавился от фасовки.

В группу мы в то утро не пошли. Мучимый угрызениями совести, я настоял, чтобы она осталась дома, а я приготовил ей завтрак: «Хочешь еще гренку, котенок? Или кофе? Нет, дай я сам!»

В восемь сорок пять я вышел из дома, напялив хозяйственные перчатки, выуженные из кухонного ящика, и рылся в помойке, пока не спас крокодиловый кошелек, выброшенный немногим более часа назад. Я уже сотни раз проводил подобные розыски, когда выкидывал баяны и трубки — настроенный заставить себя измениться — и в итоге нырял в мусорную кучу за продуктом, чтобы с увлечением предаться спусканием собственный жизни коту под хвост. Таков один из страшных законов природы: вкус наркотиков и сигарет наиболее приятен тогда, когда ощущаешь его после того, как только что бросил.

Я курил, пока глаза не налились кровью. Разве все было задумано не так? Развязаться с тяжелыми наркотиками. Я и развязался. Я был убежден. В самом деле, в своей вновь обретенной уверенности, подогреваемой спасенный фасовкой, я был убежден, что на сей все прокатит нормально. Да, точно. Я даже завяжу с травой. Какого черта? Зачем останавливаться на полпути? Я все понял. Чистяк и трезвость — полный чистяк и трезвость! — только так. И, бог свидетель, именно этим путем я собирался идти. Да! Пока не иссякла заначка.

Удивительно, но я не торчал. Больше никаких секретных поставок геры. Никаких заначек сенсемильи. Наступил День Благодарения 1991 года, и я отметил девяносто дней завязки. Честное слово. Я верил, что все плохие времена остались позади. Разумеется, оставались проблемы. Денег, как всегда, не хватало. Я так и не нашел способ зарабатывать. Мой вечный страх, что не смогу писать и не торчать. Это затруднение я решил просто — не писал. Пока не приперло: надо возвращаться в Лос-Анджелес к нормальной жизни.

Само собой разумелось, хотя мы ни разу это не обсуждали, что в Фениксе до конца жизни я оставаться не буду. Во-первых, в Долине Прогресса за мной оставалась комната с питанием. И находиться вдали от Нины было слишком невыносимо. Одно было хуже, чем торчать в Голливуде — сидеть на чистяке в Аризоне. Но перед возвращением я хотел удостовериться, что моя нынешняя завязка не есть просто счастливое стечение обстоятельств, подстроенное моим внутренним демоном, чтобы опустить меня еще ниже.

Никогда больше я не хотел оставлять ребенка сидеть одиноко в гостиной, пока я торчал в ванной, ширялся или посасывал дым из соломинки из «Рейнольд Рэп». Но с другой стороны, сидя там за дымом, я говорил себе, что, по крайней мере, не двигаюсь у нее на глазах…

Больше никогда. Я так настроился. Несомненно, худшее осталось позади. На Благодарение Китти позвала меня в гости к своим родителям. Ее мама с папой жили в Скоттсдэйле. Оба они приехали из западной части Индианы, оба росли в одном маленьком городке, квинтэссенции среднезападного республиканства под названием Ноблсвиль. Это было чересчур уж безупречно. У нее было две сестры, обе девочки с прямыми волосами, учившиеся в колледже.

К своему безграничному удивлению, все мероприятие доставило мне немалое удовольствие. Мне обрадовались. Отец, худой работник рекламного агентства на пенсии, в очках, пожал мне руку и сказал, что очень мне благодарен за то, как я отношусь к Китти. «С Китти было нелегко, — сказал он со всем чувством, на которое, видимо, способен человек из Ноблсвилля, Индиана. — Мы все совершали ошибки…»