Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

Закончив печатать, я привела себя в порядок и стала ждать.

Но Эрнест все не приходил и не приходил. Я уже начала думать, что, возможно, что-то перепутала. Но нет, он именно так и сказал: «Я зайду за тобой в восемь».

В итоге я сама позвонила ему в номер, но никто не ответил. Слушая гудки в трубке, я представляла, как он в одиночестве сидит в ресторане внизу. Уже наверняка набрался и думает, что я его прокатила. Я решила, что все-таки неправильно его поняла.

Убедив себя в том, что мы сможем обсудить все после ужина, если получится уговорить Эрнеста не напиваться, я спустилась в ресторан отеля. Он сидел за накрытым для нас столиком спиной ко входу. Бинты сняли, но длинная выбритая полоса в тон седым вискам и бороде, перечеркнутая темными стежками, выделялась на его упрямой башке. Эрнест смеялся. Смех был грубый, шершавый: признак того, что черта «счастливой пьянки» уже, скорее всего, пройдена. Напротив него устроилась миниатюрная брюнетка с вьющимися волосами и колючими глазами, сквозь тонкий голубой свитер была во всех подробностях видна ее грудь. Мэри Уэлш собственной персоной. Она тоже смеялась, явно разделяя веселье Эрнеста.

Я незамеченной выскользнула из ресторана, нашла Джинни, и мы уснули, обнявшись, свернувшись калачиком на кровати в ее номере, где Эрнест не мог меня найти. Если только вообще искал, о чем я так никогда и не узнала. Лондон, Англия

Июнь 1944 года

Три долгих дня мы с Хемингуэем общались исключительно посредством записок, которые передавали через его младшего брата. Лестер был моложе на шестнадцать лет и, насколько я поняла, готовился принять участие во вторжении союзных войск во Францию, хотя подготовка к операции, естественно, держалась в строжайшей тайне. Эрнеста все это время кидало из стороны в сторону: он то слезно каялся, то упрекал во всем меня, то метал громы и молнии. Я старалась отвечать сдержанно, но мне это не очень удавалось. Меня терзал вопрос: есть что-то между ним и Мэри Уэлш или нет? Казалось бы, какая мне разница теперь, когда я уже приняла для себя решение? Но гордость — странная штука.

На четвертое утро, проснувшись, я увидела в дверях чью-то тень.

— Началось, Марти, — произнес знакомый голос.

Неужели Эрнест? Но этого просто не могло быть. В последней записке он написал, что ненадолго уезжает из Лондона.

— Не говори глупостей, человек-тень, нехорошо так будить добрую христианку.

— Я серьезно, — сказала тень и исчезла, прежде чем я успела соскочить с кровати.

Последняя записка Эрнеста. Он теперь военный корреспондент «Кольерс».

Я быстро оделась и поспешила в Министерство информации. Там нас, примерно сотню журналистов, загнали в конференц-зал, где вдоль стен стояли солдаты из военной полиции, и заперли за нами двери.

— Прямо как в шпионском романе, — сказала я своему соседу.

Как выяснилось, этот парень писал репортажи для сиднейских газет, и его редакторы были так злы на цензоров, что печатали пустые полосы, чтобы показать читателям, как кромсают их материалы. Я попробовала представить, как это выглядит: надо же было как-то отвлечься от мыслей о Клопе.

— Приступим, — объявил штабной офицер.

Капрал передал по рядам текст заявления для печати — коммюнике Эйзенхауэра, а штабной офицер тем временем вкратце сообщил о том, что морская десантная операция по освобождению силами союзников Франции только что началась. Я внимательно слушала и одновременно читала коммюнике. Хотела бы я сказать, что у меня в тот момент не скрутило кишки, но я всегда принципиально говорю правду, даже если она меня не красит.

— У вас есть полчаса на написание сообщений. — Офицер указал на ожидавшие нас пишущие машинки. — А затем вы, не покидая этого зала, передадите их цензорам. После того как цензоры сделают свою работу, курьеры на мотоциклах доставят ваши тексты на телеграф. Вы будете ждать здесь до тех пор, пока военные не решат, что пришло время сообщить миру важнейшую новость.

— И отдадите эту новость прямо в руки проклятым фрицам! — возмутился мой коллега из Австралии.

— Да, так мы и сделаем, — согласился штабной офицер.

— Но немцы все переиначат, — не унимался репортер. — Они будут писать, что выиграли сражение, даже если союзники к полудню займут Париж.

— Мы постараемся, чтобы немцы как можно дольше оставались в неведении, — заверил его собеседник. — Они до последнего момента не будут знать, где и какими силами мы нанесем удар.

Все журналисты разочарованно забубнили.

А я села за машинку и начала строчить со скоростью тысяча слов в минуту. Но в голове у меня была каша, да и вообще все это смахивало на бред. Нельзя сделать правдивый репортаж, если ты заперта в душном конференц-зале, а реальные события, которые ты якобы освещаешь, происходят на другом берегу пролива. Невозможно написать репортаж с чужих слов.

Положив перед цензором с его черным маркером свой выстраданный материал, я, откинув волосы, спросила:

— Интересно, какими до войны были ваши представления о героизме?

Да, я многому научилась у Хемингуэя. Он бы посмеялся, если бы увидел, как я пытаюсь расположить к себе этого типа.

А Эрнест в это время уже плыл на корабле к берегам Франции. Скорее всего.

Цензор, разумеется, искромсал мой материал, военная полиция передала его курьеру, а я зафиксировала все происходящее в своем дневнике.

— Через пятнадцать секунд новость о высадке десанта распространится по всему миру, — сделал заявление один из офицеров.

9:31.

Офицер поднял руку, а когда опустил ее, солдаты открыли перед нами двери конференц-зала, и мы вышли в совершенно другой мир.

Я поделилась новостью с таксистом. Он мне не поверил. Поделилась с солдатами у Вестминстерского аббатства и с пожилой женщиной, которая торговала значками Красного Креста. К этому времени мне стало страшно. Страшно за Эрнеста. Он не имел права на то, чтобы у меня из-за него ныло сердце, но он был моим Клопом, а я была его Муки. И глупо было обижаться, считая, что он занял мое место на корабле, который плыл через пролив. Высадку союзников во Франции запретили освещать всем без исключения женщинам-репортерам. На эту войну было аккредитовано девятнадцать журналисток, и как минимум у шестерых из нас имелось больше опыта, чем у половины всех коллег-мужчин, а нас отстраняли от работы только потому, что мы были представительницами слабого пола.

А Клоп лишь в очередной раз посмеялся бы, глядя на то, как я ною из-за правил, которые не могу нарушить. Сам он наверняка уже был во Франции. Впитывал реальность, собирал материал для настоящей истории. Возможно, уже получил новое ранение, добавив к своей коллекции осколков с Первой мировой войны осколок со Второй мировой. Клоп умел быть храбрым, я знала это не понаслышке. Если бы он только захотел, то мог бы стать тем, прежним Хемингуэем.