Мойры сплели свои нити - Татьяна Юрьевна Степанова

в воду, – продолжал Зарецкий уже тише. – Думал, что тону, но сразу нащупал ногами старые гнилые бревна. А те, что упали вместе со мной, застряли поперек сруба, осыпавшаяся земля понизила уровень воды. Я выбрался на бревна. Сначала закричал от страха… от ужаса… инстинкт сработал… А потом вспомнил – я же убийца… Я перестал орать. Сидел в колодце, слышал пожарную сирену, полицейскую сирену, голоса, запах дыма, шум машин… Пожарные не воспользовались колодцем, потому что он обвалился. Я решил, что никогда не поднимусь наверх, умру в темноте… Мой протез во время падения ободрал культю, отстегнулся, я его пытался нащупать на дне, еле нашел. Я сильно замерз… Но сознания не терял ни на одну минуту, хотя жаждал отключиться. На рассвете пожар, видимо, потушили и все убрались из Пузановки. Я не слышал сирен и голосов. Я понял, что умирать в заброшенном колодце буду долго – у меня ведь имелась вода, и я ее пил. Пройдут недели, прежде чем я загнусь… Ужас охватил меня, и я решил – позову на помощь, чтобы меня спасли, но сначала надо дождаться утра, света – осмотреть себя, смыть кровь, если она еще на мне осталась. И придумать историю о том, что я невиновен. У меня было достаточно времени в запасе. И я сочинил свою историю. Настал белый день, я осмотрел себя, рубашку, замыл ее, порвал, уничтожая ту часть на груди, где были пятна крови. И вдруг снова услышал полицейскую сирену и голоса людей. И я позвал на помощь. Полицейские меня вытащили из колодца. А я им потом рассказал то, что придумал, сидя в срубе.

Катя внимала его речам почти со страхом – череда событий из жизни тринадцатилетнего подростка-убийцы, сравнившего некогда себя с Марсием – жертвой из мифа. Если он – Марсий, то страшный колодец, в котором и она едва не погибла, тот, что показывали некогда в античных Келенах[11]…

– Полицейские купились и поверили мне, что я многое забыл из-за падения в колодец. Потерял память. И все мне поверили. Все меня жалели, – продолжал Зарецкий. – А я помнил каждую деталь и жил в постоянном кромешном ужасе, что меня разоблачат. Но проходили дни, дело полиция быстро закрыла, они решили, что убийца – Воскресенский, погибший в бегах. Пяткин говорил с женой насчет меня – она категорически не желала, чтобы я оставался с ними. Чета Пяткиных считала меня свихнувшимся после колодца – ну, раз у меня амнезия. Мадам Пяткина боялась за своих деток, которые должны были возвращаться с отдыха. Из-за несогласия семьи Пяткин сдал меня назад в детдом, он тоже счел меня психом. Хотел от меня избавиться навсегда. Долгие годы я жил под страхом того, что вдруг все откроется и меня арестуют. Но ничего не происходило. И только в ту проклятую ночь на дороге во время грозы… Я не знаю, что со мной случилось. Клянусь, я не помню! Только это единственное я и не помню – что болтал вам и всем после удара молнии. Оказывается, я сам… сам кретин… идиот… проговорился о вещах, о которых дал себе слово молчать до конца своей жизни. О террасе, о связанной Полине на стуле, о топоре, о луже крови, о ходиках с кукушкой… Если бы я сам в беспамятстве не проболтался, ничего бы не произошло. Все так и осталось бы похороненным и забытым. Такова моя правда.

– Не вся правда, Женя, – ответил Гектор. – А Гарифа?

Зарецкий втянул голову в плечи.

– Почему ты ее убил? – Гектор шагнул к нему. – Отвечай! Она ж тебя видела…

– С Аглаей, – прошелестел Зарецкий. – Как мы ехали с ней на велосипеде, я на багажнике с пакетом в руках. И бутылки в пакете звякали. Гарифа шла домой с работы как раз мимо нашего проулка, где дом Пяткина. И Аглая едва на нее не налетела на велике, но вовремя отвернула руль. Еще злилась – одноглазая, мол, по сторонам не смотрит, сама под колеса лезет. Я лишь потом, намного позже, уже в детдоме осознал, что Гарифа – свидетель. Сначала-то в горячке дней из головы у меня вылетело… Но Гарифа сама не придала значения тому, что видела нас с Аглаей, и полиции ничего не рассказала. Может, проболталась бы, если бы ее арестовали как подозреваемую, но дело-то закрыли. Пятнадцать лет минуло. Я проговорился сам, идиот, тупица, и вы начали копать, отправились в Чурилов, нашли ее. Я понял, что вы близко подбираетесь. И что Гарифа вспомнит – дело лишь во времени. Она все вспомнит. У меня не оставалось выбора – она бы меня выдала, погубила.

– Ты отправился ее убивать утром, как выписался из больницы? – спросил Гектор. – Давай колись. Насчет поездки в автосервис – все ложь?

– Нет, я не соврал, я из больницы двинул в автосервис, но провел там менее часа, у них все равно запчастей нет, даже если бы нашли неполадки с машиной. Потом я вернулся в Чурилов и караулил Гарифу, она торчала в своем магазине в торговом центре, а затем отправилась к братцу и бабке в старый дом. А не в свою новую квартиру.

Катя удивленно глянула на него.

– Откуда ты знаешь про ее новую квартиру? – спросила она. – Ты же говорил нам в больнице, что никогда не бывал в Кашине и…

– В Кашине – нет, а в Чурилов многие годы, с юности, я ездил тайком. По нескольку раз в год – весной, летом, даже зимой. Меня словно магнитом тянуло. Заглядывал в Пузановку на пепелище. – Зарецкий впервые криво усмехнулся. – И колодец проверял, как он… И папашу Пяткина я не упускал из вида. И Гарифу… Она обычно по пятницам после новоселья ездила к своим на Октябрьскую с продуктами и лекарствами, ритуал семейный. А в тот день как раз и была пятница. Я трясся, словно в лихорадке, меня терзал страх, я должен был покончить с ней как можно быстрее. Ехал за ее машиной от торгового центра. Раздумывал по пути, что делать – если только бабка дома, я прикончу их обеих и подожгу дом… Вспомню старое. Огонь все скроет. Но если и брат там, с троими я, конечно, не справлюсь на своем протезе. Придется ждать утра, когда Гарифа отправится в магазин, и кончать ее по дороге – одну. Гарифа по пути чуть в аварию не угодила с какими-то придурками, но все обошлось. Остановилась у дома, открыла ворота, загнала свою тачку под навес. Я затормозил у