Сын Авроры - Жюльетта Бенцони

К счастью, у него практически не было времени, чтобы еще больше усложнять отношения со своей пассией. Его злопыхатели, оставшиеся в Версале, вновь принялись за старое и сразу же после свадьбы Марии-Жозефы и Людовика начали плести интриги. Они утверждали, что маршал теряет время и нарочно бездействует, находя в этом удовольствие, ведь бездействие позволяло ему строить из себя важную шишку и набивать карманы. Они так усердно очерняли его, что даже король, который, хоть и уважал маршала по-прежнему, все же решил отправиться в Брюссель и лично убедиться в истинности слухов — несмотря на слезы и уговоры мадам де Помпадур, которая не хотела с ним расставаться даже ненадолго.

Присутствие Людовика XV, который требовал от Морица скорой и безоговорочной победы, чтобы утереть нос версальским сплетникам, немного остудило любовный пыл маршала. В его голове даже созрел некий план — он сообщит Жюстине, что больше не будет ей докучать своим вниманием. Он надеялся, что она слишком привыкла к его вниманию и не захочет этого лишаться. Он написал:

«Мадемуазель Шантийи, хочу проститься с вами; вы, без сомнения, обольстительница куда более опасная, чем сама Армида. Воплощаете ли вы образ Пьеро, или находитесь под маской Любви, или даже если играете простую пастушку — неважно, в любом образе вы настолько прекрасны, что очаровываете всех без исключения. Я вдруг поймал себя на том, что тоже поддаюсь вашему волшебству. Какая была бы блестящая победа, сумей вы подчинить меня себе окончательно! Но я благодарен вам за то, что вы не пустили в ход всего своего очарования. Вы, со своим пастушьим посохом, который есть не что иное, как волшебная палочка, могли бы сойти за молодую волшебницу, поразившую заклинанием беднягу — французского принца, которого, кажется, зовут Рено. Я уже почти представил себя, окруженного цветочками, что, конечно, смертельно для любого любимца Марса. Я содрогнулся от ужаса при этой мысли. Да и на самом деле, что сказал бы король Франции и Наварры, застань он меня не с пылающим факелом возмездия в руке, а с цветочной гирляндой? И, несмотря на опасность, которой вы меня подвергли, я все равно не могу винить вас за собственную слабость — вы прекрасны. Но лишь отойдя в сторону, я смогу избежать этой опасности.

Прощай, прекрасная богиня,

Любимая народом как святыня.

Желанья исполняй, твори добро.

И будет пусть любовь твоя длинна, как мирозданье,

Как дружба нежная от сердца моего.

Простите мне, моя госпожа, эти неумелые стихи—я написал их, вдохновленный вашим образом. Я до сих пор опьянен вами, и один бог знает, сколько еще это продлится...»

Когда Жермен, секретарь маршала, записывавший под диктовку его слова, чтобы избежать ужасных орфографических ошибок, закончил, Мориц перечитал письмо, в надежде, что Жюстина сумеет прочесть между строк голос настоящей любви, затаившейся под маской легкой небрежности. Дочитав до конца, он поставил свою подпись и приказал доставить письмо по адресу. Он долго ждал подходящего момента, чтобы написать это послание — по его замыслу, оно должно быть отправлено только тогда, когда приблизится время сражения, которого так желал король, — сражения, которое откроет дорогу к Маастрихту. Таким образом он не получит ответа до своего возвращения, если вообще вернется. Если же нет — все встанет на свои места! Он унесет на тот свет воспоминания о задорном смехе прелестницы, о розово-ирисовом запахе ее духов и о той милой ее манере с едва заметной улыбкой, поигрывая веером, наклонять голову немного вперед и вбок в те моменты, когда они смотрели друг на друга. В такие минуты он был почти уверен, что видит в ее прекрасных смеющихся глазах нечто, похожее на нежность.

На следующий день, 2 июля, несмотря на ужасные погодные условия, маршал в присутствии короля дал сражение у деревни Лауфельд, где укрепились войска герцога Камберлендского. Хоть и была почти самая середина лета, небо низвергало на землю непрекращающиеся потоки воды, которые тут же превращали любую дорогу в вязкую топь, а каждое поле—в самое настоящее болото. Продвигаться вперед было практически невозможно.

— Что ж, дорогой друг, каковы твои прогнозы? — спросил маршал у маркиза де Вальфона. — Мы дурно начали, а вот враг держится очень даже неплохо.

— Подумайте сами, господин маршал, — отвечал тот с улыбкой, находясь в хорошем расположении духа, — при Фонтенуа вы были едва ли не при смерти, но вы их победили. При Рокуре вам уже было намного лучше, и вы вновь одержали верх. А что сейчас? Сейчас вы в добром здравии, — как не нанести врагу сокрушающий удар!

— Пожалуй, мне стоит счесть ваши слова пророческими!

Понадобилось провести четыре атаки, чтобы захватить Лауфельд, но герцог Камберлендский не унимался и с неистовой яростью бросал в сражение все новые и новые войска. Забыв о своем чине, маршал вновь почувствовал себя молодым Морицем из прошлого и, выхватив шпагу, сам возглавил атаку своей кавалерии, подбадривая солдат криками:

— В бой, друзья мои!

Боевой порядок войск герцога Камберлендского был разрушен, и он отдал приказ об отступлении. Приказ, правда, больше походил на вопль «спасайся, кто может!» Победа была одержана, и Мориц, проскакав галопом перед войсками, посвятил ее Людовику XV. Этим же вечером король написал сыну: «Сын мой, сегодня мы одержали большую победу, и сегодня наш маршал был велик, как никогда ранее. Я отчаянно прошу вас не петь ему дифирамбов по этому поводу, лучше попросите госпожу дофину укорить его — слишком сильной опасности он себя подверг во время боя...»

Английская армия была разбита наголову и практически уничтожена, но вот австрийские войска хлынули в Маастрихт. Теперь у Морица не оставалось выбора, кроме как осадить город. И эта осада могла продлиться долго.

Через несколько дней после сражения при Лауфельде на юге страны маршал фон Левендаль осадил крепость Берген-оп-Зоом, морские ворота Голландии. К несчастью, он, в отличие от маршала Саксонского, позволил своим солдатам поживиться в этом богатом городе. Что, конечно же, не могло не вызвать недовольства. Больше всех, само собой, негодовал принц де Конти и его сторонники, которые, зная о дружеских отношениях Морица и графа фон Левендаля, беззастенчиво списывали грехи последнего на маршала Саксонского. Впрочем, это мало волновало Морица, которого король обещал после завершения кампании назначить генерал-губернатором Нидерландов.

Гораздо сильнее, почти до боли в груди, волновало его совсем другое — он боялся, что по возвращении из Лауфельда в Тонгрен не получит ответа от своей возлюбленной. И вот, вернувшись, он действительно ничего не обнаружил! Ни единого слова! Кроме того, в глаза сразу бросилось отсутствие ее имени в театральной афише. Он тут же потребовал объяснений у Шарля Фавара.

— Куда пропала мадемуазель Шантийи?

Тот, не забывая о том, что маршал практически полностью содержит его семью, тут же придал своему лицу расстроенный вид. Впрочем, ни беспокойства, ни волнения на нем не читалось:

— К моему глубочайшему сожалению, она покинула Тонгрен, господин маршал. Я как раз собирался сообщить вам об этом, когда вы меня позвали...