На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

Сергей Яковлевич хмыкнул.

— Марью Эдуардовну давно видели? — ударил Евлогия наобум.

— Чо? — натужился Евлогий, приседая на корточки.

— Марью Эдуардовну, говорю… графиню Клейнмихель?

— Ну, как же, как же, — заговорил Евлогий. — Бывало-ча, газету читаешь, так тоскливо станется. Сразу ейному благородству телеграф отобьешь. Она, глядишь, кареты вышлет. Пять рысаков!

«Ну вот ты мне и попался», — заключил Мышецкий, ибо знал точно: графиня Клейнмихель такого бы и на порог к себе не пустила. Салон этой дамы — не салон графини Игнатьевой, где открыто юродствуют и мракобесничают. И князь показал Евлогию спину…

Мышецкий так и не понял, в чем была суть этого вызова в Тургай.

На прощание Мышецкий сказал Тулумбадзе:

— Я так много наслышан легенд о святом Евлогий, что прошу не отказать мне — выпустите его погостить денек-два в Уренске.

— Пожалуйста, — разрешил генерал. — Он недорого обходится, ибо спиртного гнушается… Так, чайку с медом попьет!

Через день генерал-губернатор Тургайских степей получил от Мышецкого следующую телеграмму:

«святой евлогий пошел уборную вокзале уренске зпт откуда не возвращался тчк поиски не дали положительных результатов тчк глубоким чинопочитанием уренский губернатор зпт князь мышецкий тчк».

Евлогий сдался на «турецкую кишку» (это такой длинный чулок, в который насыпался мелкий песок). В уренской полиции его били нещадно, а следов побоев не отыскать. Но человек был уже обречен на медленное умирание…

Бруно Иванович явился к губернатору.

— Князь, — доложил, — так оно и есть…

— Сознался?

— Вестимо, увещали как могли… Гороховский мещанин старой веры, Тимофей Сурядов, торговал пенькой, имел в Карачеве собственную фотографию с мастером по ретуши. Влез в долги, признан банкротом, решил подправить финансы святостью. И стал утруждать себя «работой» под известного Евлогия Фуфанова!

— Никому ни слова, — внушил Мышецкий, и Чиколини чавкнул жирными сапогами. — Выводы делать умеете?

— По долгу службы, — прикинулся скромником Чиколини.

— Настоящий Евлогий страшен для нас даже не погромами, а тем, что он разносит заразу худшего вида крамолы — массовых убийств в целях якобы противоправительственных…

Подумал, спросил:

— А что мужики в Малинках?

— Да пашут, князь…

— А что господа Жеребцовы?

— Да притихли, князь…

Вскоре прибыл прокурор из Казани, чтобы вести дело о госпоже Поповой («в намерении ее лишения жизни супруга посредством злоумышленного обращения к взрывчатым веществам»). Прокурор был молодой еще, симпатичный человек, которого Мышецкий ради приятного знакомства пригласил вечером в «Аквариум».

Фамилия прокурора была Тулуз де Лотрек…

— Граф, я знаю во Франции художника Анри Тулуза; его шансонетки и сцены кабаре — весьма занятны.

Прокурор щедро разливал пенистое вино.

— Но, — ответил, — я принадлежу к той ветви рода, которая поселилась в России еще со времен Екатерины; мой отец командовал кавалерийской бригадой на Кавказе… Прошу, князь!

Они выпили. Мышецкий охотно делился воспоминаниями:

— …Отец дал мне тогда, как сейчас помню, сущую толику и велел ехать за границу. У меня выходило на день всего по два франка. Я ел хлеб и запивал водою. Такого вина, как сейчас мы пьем с вами, я и не мыслил попробовать… Прошу, граф, за Париж!

Снова выпили. Теперь говорил Тулуз де Лотрек:

— А меня, когда я вышел из Правоведения, отец устроил по связям на каторгу. Два года я жил на Ленских золотых приисках юрисконсультом от дома баронов Гинцбургов. И вот, поверьте: такого вина мне уже не пить, какое я пил там, на Лене, где люди гибли пачками. А вот в Париж меня папа послать не догадался, и я хоть и француз, но там не бывал… Прошу, князь, за каторгу!

— Так никогда и не были? — поразился Мышецкий.

— Скоро… скоро уже побываю!

— Рад за вас. Вы получите множество впечатлений.

— Нет, сначала я получу их в полной мере здесь — в России!

— Вы хотите сказать…

— Только одно, князь: мои предки, спасаясь от революции во Франции, бежали в Россию. А теперь я, их потомок, спасаясь от революции в России, побегу в скором времени обратно во Францию!

Мышецкий чокнулся столь сильно, что бокал, жалобно звякнув, разлетелся в куски, пролилось золотое вино.

— Как это печально, — сказал князь. — А ведь я хотел предложить вам тост… за тех, кому некуда бежать! Что бы ни случилось, я останусь в России…

Потом заговорили о главном. Прокурор спросил его:

— Почему меч правосудия должен упасть на головку женщины?

Мышецкий точно изложил свои соображения. Раскрыл перед казанским наездником всю подоплеку. Вмешательство политики сразу обострило разговор между ними.

— А вы знаете, князь, — сказал Тулуз, рассеянно слушая цыган, — в Ростове один прокурор начал было вести расследование о черной сотне. Так что же? Он ехал в трамвае, на ходу вскочили три хулигана и убили его кастетами… Каково?

«Что ответить ему на это?» — соображал Мышецкий.

— Граф, а разве в Ростове уже трамвай? — спросил с интересом.

— Давно, князь!

— Вот ведь! Сколько я твердил нашим остолопам в городской думе, что пора и в Уренске заводить трамвай. Да все ни с места!

— Я попробую, — сказал Тулуз, — опросить для начала любовников здешней Клеопатры. Простите, князь, если и вы случайно урвали от нее лучик любви, тогда я…

Сергей Яковлевич уронил вилку, сгорая от стыда:

— Вы разве не знаете, что подсудная — моя сестра?

— Как?

— В этом-то и суть дела. Ради бога, граф: я в стороне…

Прямо из ресторана, полный служебного рвения, потомок французских крестоносцев отправился в номера вдовы Супляковой, чтобы встретиться с подсудной госпожой Поповой. И остался на всю ночь…

Но агентура Чиколини сработала, и на этот раз Мышецкий не стал приглашать графа в «Аквариум», а попросил зайти к себе.

— Я вынужден, — сказал князь, потупив глаза, — применить по отношению к госпоже Поповой меру пресечения свободы передвижения и общения с ее союзниками…

— А я буду протестовать! — ответил Тулуз де Лотрек.

— Вы, конечно, можете опротестовать мое решение. Но я, как губернатор, сумею настоять на своем. За вами — право, а за мной — власть… Исполнительная, граф!

Прокурор рассматривал его — почти с любопытством: