Катарина, павлин и иезуит - Драго Янчар

Когда у него за спиной остались колокольни Ландсхута, он внезапно почувствовал себя таким свободным, что даже не мог постичь этого до конца. Поэтому неудивительно, что и в седле его преследовала та же мысль, что и при выходе из тюрьмы, мысль, которую можно было назвать рабской, Симон Ловренц все еще был рабом своей земной любви – Катарины. Хотя верным будет и то, что его первая мысль на свободе ничуть не отличалась от всех его мыслей, родившихся в камере; она была точно такой же, как и последняя его мысль в тюрьме: Катарина.

Ты раздвинул мне ноги саблей, – говорит Катарина Полянец храпящему австрийскому офицеру, племяннику барона Леопольда Генриха Виндиша, ты был храбрым и пьяным, ты был пьян от храбрости и храбр от опьянения, ты сам себе удивлялся, тому, как храбро ты побеждаешь женщину из родных краев, найденную тобой в Германии. Что делает женщина из твоих краев в Германии, что другое она может сделать – только раздвинуть ноги, уступая решительному натиску пьяного австрийского офицера, который еще не участвовал ни в одной битве, который все время беспокоился только о том, чтобы не запачкать свой шелковый платок, который до сих пор выступал словно павлин, перепоясанный поскрипывающими ремнями, в военном мундире и шляпе с перьями, столь эффектно выглядевшей на фоне надраенных пушек. Но завтра ты примешь участие в битве, недалеко отсюда, Виндиш, недалеко от Бреслау, на равнине возле городка под названием Лейтен, прусские пушки тоже начищены и готовы изрыгнуть огонь, и прусские ядра в клочья разорвут солдат твоей армии, может быть, и тебя тоже – в пороховом дыму, в отблеске взрывов. Поэтому ты и пьян сейчас, Виндиш, ты пьян от вина и страха, ты со страхом прислушиваешься к перекличке испуганных солдат, стоящих в карауле на подступах к твоим надраенным испуганным пушкам, ты прислушиваешься к отдаленному пению испуганных хорватских солдат, нет больше труб военного оркестра, и парадов, и белых коней, и твой шелковый платок не имеет теперь никакого смысла. Ты хорошо знаешь, что тут ничем не поможешь, хорошо знаешь: того, кто боится, пуля обязательно достанет, – и ты уже обосрался со страху, ты пьян со страху, тебе не остаться в живых. Пушки пруссаков завтра утром разнесут в клочья твое мясо, разбросают его по болотам вокруг Лейтена. Где теперь твоя павлинья стать, с которой ты вышагивал на том дворе, что остался в далекой Крайне, где твой козлиный наскок, твой хохот, твое блеяние, с которым ты так храбро штурмовал женщину – паломницу, направлявшуюся к Золотой раке в Кельморайне, женщину, принадлежавшую другому, женщину, которая любила и все еще любит другого; она только на одно мгновение подумала, что на самом деле любит тебя, избранника своей молодости. Любит другого, хотя ты ее убеждал, что когда-нибудь, когда ты станешь полковником, она будет твоей, полковничьей, невестой, ведь ты таскал ее за собой по военным лагерям, по офицерским бивуакам и, пьяный, из ночи в ночь швырял в свою постель, заставлял лежать с тобой, а не с тем, с кем она хотела и должна была лежать. Ты пьян, Франц Генрих Виндиш, племянник краинского барона, старого павлина, один из его многих племянников, ты пьян от страха, ты с трудом поднимаешь пьяные веки, твои руки ослабели и твои ноги подкашиваются, когда ты пытаешься встать с постели, и ты снова падаешь на нее, пьяный как свинья, ты бы и рад превратиться в свинью, только бы тебе с твоим лицом красавчика и всем обилием твоей дворянской чести, которая более изобильна, чем твое толстое брюхо, не нужно было шагать под огонь прусских пушек, ты бы с радостью лежал в любом свинарнике со своим шелковым платком на шее, вместо того чтобы завтра командовать своей батареей, вытащить из ножен саблю и крикнуть: «В атаку!», – отдать приказ: «Огонь!», – потому что стрелять будут и с той стороны, на той стороне тоже есть пули, ядра, холодные лезвия штыков, сейчас ты это очень хорошо знаешь, и у тебя больше не осталось никакого выхода. У тебя больше не осталось никакого выхода – это тебе, храпящему и пьяному, говорит Катарина Полянец, словенская паломница, которая отправилась к Золотой раке в Кельморайн, а вместо этого оказалась у тебя в клетке, пьяный капитан.

Я причесываю волосы в клетке, подвешенной на колокольне святого Ламберта, я смотрю в зеркало на свое усталое лицо и слушаю твои вопли, доносящиеся снизу, издали, из твоего сна, из твоих полных страха сновидений, в которых ты слышишь барабаны и трубы прусской армии, в которых ты видишь до блеска надраенные пушки на покрытом травой откосе по ту сторону болота, пушки, которые изрыгнут огонь. Сейчас ночь, твоя последняя ночь. Ты запер меня в клетку, я все время в клетке, Виндиш, с тех самых пор, как странствую с тобой и твоим офицерским стадом, я в одной из тех железных клеток, которые до сих пор висят на колокольне церкви святого Ламберта в Мюнстере. Ты видел эти клетки, Виндиш? Я не думаю, что ты их видел, хотя ты и проезжал по этому городу. Твой взгляд всегда устремлен вниз, под копыта коня, на землю, ты никогда не видишь того, что в вышине, над облаками, под небом. Сверху или льет дождь, или сияет солнце, ничто другое тебя не интересует. Если же тебе все-таки показали эти клетки, когда ты гарцевал там, впереди, в то время как я вместе с другими женщинами ехала в повозке позади военных, ты – скорее всего – поправил шелковый платок и весело оскалил зубы. А у меня они никак не выходят из головы, с тех пор как я их видела, эти могилы высоко под облаками. Каждую ночь мне снятся люди, которые оказались высоко-высоко наверху, высоко над землей, в небесах и все-таки в могилах, безвозвратно запертые в своих могилах, их покрывала не земля, а облака, покровом для их могил было синее небо. Мне рассказали, что там, в Мюнстере, хотели создать новый Иерусалим, они затворились в осажденном городе, любили друг друга, и у их пророков было помногу жен. Впрочем, они занимались теми же вещами, что и ты во время своего боевого похода, здесь нет никакой разницы. Только ты не придаешь этому никакого смысла, а они думали, что создали новый Иерусалим, однако при этом позабыли давний плач Исайи над городом: Пресвятая столица, как же ты могла превратиться в блудницу?! Раньше в ней обитала правда, а теперь – убийцы.[130]Они стали распутниками, так же, как и ты, Виндиш, в твоем серебре очень много примесей, а в твоем вине – воды. На них обрушилось наказание, они заперли в клетки своих ложных пророков и подняли их на церковные колокольни, и их кости остались как предостережение многим поколениям. И ты думаешь, ты, павлин в офицерской форме, насилующий женщин, грабящий винные погреба и сжигающий мирные села, ты думаешь, что тебя не постигнет кара. Уже завтра, это я говорю тебе, уже завтра она постигнет тебя в убийственном грохоте первого сражения, которое тебе предстоит пережить на промерзшей декабрьской лейтенской земле. Это мое пророчество. Кара постигнет тебя еще и потому, что ты меня, паломницу, направлявшуюся к Золотой раке в Кельморайне, запер в клетке, завтра она постигнет тебя, австрийский артиллерийский капитан Франц Генрих Виндиш, племянник барона Виндиша из Крайны, под Лейтеном в Силезии пятого декабря тысяча семьсот пятьдесят седьмого года прусское ядро снесет с плеч твою голову и оторвет ее от шеи, повязанной голубым шелковым платком.

В клетке, подобной той, что висит на колокольне церкви святого Ламберта, в прозрачной небесной могиле томлюсь я с тех самых пор, как ты обманом и силой увлек меня за собой и оторвал меня от моего возлюбленного. И больше нет со мной Симона, Симона Ловренца, который был мне обещан, которому я была обещана навсегда. Вместе с ним мы держали путь в Кельморайн, вместе бы возвращались домой, в Добраву, и пришли бы туда, если бы не ты. Если бы ты не оказался в корчме, потому что монастырь перестал быть монастырем с тех пор, как ты спешился в его дворе, ты превратил его в кабак, ты, козел, с твоим шелковым платком. Моего любимого ты продал в рабство, а меня увлек за собой, затащил меня в свою постель, и я пошла за тобой, и мой плач над этим твоим поступком, над этим моим поступком раздается из клетки и летит над крышами спящего города, над полянами, над болотами, над уснувшим лагерем. Между темным небом в заоблачных высях и черной землей далеко внизу я жду уже многие ночи, с ужасом, жду твоего опьянения и тяжести твоего тела на мне, а сегодня ночью – еще и окончательного ухода из этого мира, твоего или моего. В клетке на колокольне должны были повесить тебя, чтобы все видели, какой ты павлин и козел – и то и другое вместе, а иногда ты просто пьяная свинья. Но ничего не поделаешь, сейчас в этой клетке сижу я, это ты посадил меня в нее, Виндиш, каждую ночь во сне я вижу себя в этой клетке, висящей на высокой церковной колокольне. Кое-кто говорит, что их заперли в клетки и повесили на колокольню еще живыми. Днем одни насмехались над ними, а другие в страхе осеняли себя крестным знамением. Ведь когда они поднимали глаза к небу, они видели там умирание и приближающуюся смерть, которая спускалась с небес. Ночью ее можно было услышать, ночью жители Мюнстера просыпались от беспокойства и слушали крики умирающих людей, слушали уже после того, как умирающие стали мертвецами, они по-прежнему слышали вопли умирающих мертвецов, которые не могли выбраться из своих клеток ни вверх, на небеса, ни вниз, в черную землю. Так случилось и со мной, Виндиш, меня заживо положили в могилу, которую ты мне приготовил, и ночью, когда ты пьян, и тяжелые веки прикрывают твои глаза, и твои жадные руки бессильно лежат на постели, когда они не могут ударить меня и оборвать мой плач, ночью я тоскую по своему любимому, которого нет со мной, ночью моя печаль врывается даже в твой пьяный храп. В сон, в котором ты мечешься по кровати и пытаешься подняться с нее, потому что всего тебя охватил страх перед завтрашним противником, страшным пруссаком, который накажет тебя за все твои проступки, отомстит тебе за все твои смертные грехи, и изо всех семи – прежде всего за твою гордыню, за твое павлинье офицерское высокомерие с шелковым платком вокруг шеи. Но даже если ты завтра трусливо погибнешь, это не спасет моей жизни, потому что ты отнял у меня его – того, с кем я хотела быть до конца своих дней, до последнего содрогания последней частицы моего тела. Ты отобрал его у меня, ты швырнул его в грязь, приказал заключить в тюрьму, а меня затащил в свою кровавую, предательскую постель. Даже если ты погибнешь, я останусь в клетке твоей похоти, твоего пьяного, слюнявого насилия над моим телом, которое ты отметил своей печатью и испачкал своей грязью, я останусь подвешенной там, под облаками, без могилы, без черной земли над гробом. Мою оскверненную плоть примутся клевать хищные птицы, а моя слизь поползет вниз по стенам, на площади старого города.