Цыган - Анатолий Калинин

Поздней осенью в табунной степи машины по ступицу зарываются в черноземную грязь. Только и слышно со всех сторон, как завывают моторы. Ночью же лучше всего не рисковать пускаться не только в дальний путь.

Но и отказаться от того рейса, который выпал на долю Михаила Солдатова посреди такой ночи, он не мог. Вот когда ему на собственном опыте пришлось убедиться, что, оказывается, за одну только единственную ночь в жизни человека может произойти столько перемен, сколько до этого не произошло у него за все предшествующие тридцать лет.

Нет, Настя не будила Михаила, а только прошелестела возле его кровати рубашкой.

— Ты чего? — спросил он спросонок, пошарив на тумбочке рукой и включая лампу.

— Я, Миша, думала, что это пройдет, но… — Настя схватилась за бок.

— Сдурела?! Тебе же еще целый месяц.

— Я и сама так думала… Ой!

— Что же ты раньше молчала?

— Мне, Миша, жалко было тебя будить.

— Вот и допрыгалась! — всовывая ноги в резиновые сапоги, зло бросил Михаил. — Смотри не роди, пока я за фельдшерицей сбегаю.

Так он и знал. Ровно за месяц до положенного срока началось. Допрыгалась в хороводах с чужими детишками в садике и доездилась за Дон на могилу, в которой была похоронена то ли ее сестра, то ли еще какая-то другая цыганка.

И фельдшерицы, как водится, не оказалось на месте, уехала на машине с красными крестами в Семикаракоры отметить сорок дней по двоюродной тетке. Когда Михаил через полчаса подъехал домой на своем самосвале и, взбежав на крыльцо, рывком открыл дверь, Настя уже корчилась в темной луже на крашеном полу в зале их премиального коттеджа для молодоженов.

А вокруг не было ни души, хоть кричи. Полуночная мгла стеной обступила поселок. Даже уличные фонари не разбавляли, а лишь прокалывали ее как точечками булавок. Лишь одно серебристо-матовое облачко зависло над самым центром поселка, над новой столовой конезавода, где, должно быть, еще с вечера засиделся генерал Стрепетов со своими фронтовыми друзьями, которые всегда съезжались к нему в это время года.

И, уже отъехав от поселка, еще раз оглянулся Михаил на это призрачное облачко, реющее над темной степью, подумав, что вот теперь они там, конечно, сидят в тепле вокруг столиков, сдвинутых буквой П под большой люстрой, сверкая золотом и серебром своих наград, и никак не могут наговориться о том, о чем им, должно быть, хватило бы говорить не на одну ночь. Особенно под этот упорный мелкий дождь, который тоже, видно, зарядил на всю ночь, а может, и больше.

Во всяком случае, Михаилу со своим прильнувшим к его плечу грузом все время надо было быть на скользкой дороге начеку, чтобы на повороте или на ухабе руль вдруг не вырвался из-под его власти и самосвал не сполз в кювет, из которого потом совсем не просто будет выбраться без посторонней помощи в этой глухой степи.

Но даже и на самых нежных рессорах машины с красными крестами никому бы не удалось везти этот груз так мягко, как вез его Михаил в кабине своего самосвала, несмотря на то, что ему нужно было, выворачивая одной рукой тяжелые колеса, успевать другой переключать скорости и поддерживать притулившуюся к его плечу Настю, чтобы она тоже не сползла с сиденья на пол кабины. После он и сам удивлялся, как ему удавалось со всем этим справляться.

Сквозь рев мотора глухо пробивались стоны Насти. Она лежала на плече у Михаила, как тяжелая каменная плита.

— Потерпи, девочка, еще немного, — увидев в зеркальце ее желтое, с закрытыми глазами и с закушенными губами лицо, дрогнувшим голосом сказал Михаил.

Вдруг он увидел в зеркальце, подпрыгивающем перед его глазами в кабине, как она открыла веки и, приподнимая с его плеча голову, пошевелила распухшими губами.

— Я хочу, Миша, — сказала она, — чтобы у нас с тобой все было по-честному до конца. Я виновата перед тобой. Да, да, когда я вдруг согласилась за тебя замуж выйти, я все еще любила не тебя, а его. Нет, ты, конечно, и тогда мне нравился, я знаю, из наших девушек любая бы за тебя пошла, но я не хочу и теперь тебя обманывать, будто по любви вышла. И потом, когда уже мы были вместе, я все еще больше любила его, хотя и тебя тоже… — Должно быть, увидев в зеркальце, как при этих словах окаменело лицо Михаила, она поспешила добавить: — Но теперь я только одного тебя люблю. Пожалуйста, Миша, не смотри на меня из зеркальца такими глазами. Я и сама знаю, что зря тебе это рассказываю, но еще хуже и дальше все это при себе носить. Я так понимаю, что между нами ничего скрытого не должно быть. А там, как хочешь…

И, закрывая глаза, она опять опустила голову ему на плечо.

Михаил молча смотрел прямо перед собой. Вдруг колеса самосвала сразу оборвались в глубокую выбоину, скрытую набежавшей в колею водой, и целый столб жидкой грязи обрушился на кабину, сплошь залепив переднее стекло.

Но и ослепленный, Михаил сумел все-таки удержать руль. А неутомимые ползунки, соблюдающие чистоту смотрового стекла, тут же раздвинули перед его глазами черную муть. Опять открылась взору при свете бегущих фар заполненная водой колея в пузырьках дождя.

Лишь однажды, еще на полпути до райцентра, все-таки чуть не вырвало самосвал Михаила из разъезженной колеи, когда ему на повороте вдруг потребовалось разъехаться с какой-то дурной бричкой, которая раскорячилась по самой середине мокрой дороги со своей латаной-перелатаной цыганской халабудой.

— Егор, где ты? Заснул, что ли, на своем троне?!

— Здесь я, не голоси на всю степь. Детишек побудишь. Как же, заснешь по такой дороге. Больше он на тебе едет, чем ты на нем. Это сверток на Мартыновку, туда нам нельзя. Там обязательно милиция должна быть.

— Скоро уже нам никуда нельзя будет. И генерал Стрепетов может от ворот развернуть. А где, спросит, вас в самое горячее время мордовало? Давай, Егор, поедем напрямки через Мартыновку, а там до конезавода рукой подать.

— Ты что же, соскучилась мне передачу за конокрадство в тюрьму носить?

— Ничего я не соскучилась. Нет мочи, руки болят. Как чужие. Нехай вместо тебя меня забирают. Это, скажу, я украла кобылу в Придонском совхозе. На малых детишек мне и срок поменьше дадут.

— Так тебе и поверили. Гляди, Шелоро, навстречь какая-то машина прет.

— А вдруг это, правда, милиция?

— Там под сиденьем нож. Сразу же и руби с этого бока постромки. А я — с другого.

— Я тебе перерублю. А детишек с Будулаем, значит, тут бросим. Нет, это какая-то грузовая. И чего их по ночам носит?! То-то государственного бензина не жалко. Сейчас он нас с головы до ног в грязи выполоскает. Да потуши ты свою чертову фару!

И трудно сказать, сумел бы самосвал Михаила разъехаться на мокрой дороге с этой злополучной бричкой, если бы не возница ее, который до этого скорее всего придремал с вожжами в руках под шорох дождя под нахлобученной на голову клеенчатой венцарадой. Едва лишь щупальца фар дотянулись до конских морд, как он вдруг круто свернул в сторону, к лесополосе. Но когда Михаил, проезжая мимо этого места, пошарил боковой фарой среди голых и мокрых ветвей, там никого не оказалось.