Королевский судья - Сандра Лессманн

— Вы не можете так поступить, мадам. Это слишком опасно.

— Меньше, чем ваши визиты к чумным.

— Мадам, вы должны быть рядом с королем. Только с ним вы будете в безопасности. Прошу вас, послушайтесь меня!

Глаза Аморе засверкали. Она ответила тихо, но голос ее дрожал:

— Я знаю точно — если сейчас уеду, то никогда больше вас не увижу!

Слова застряли у Иеремии в горле. Он не мог ее больше обманывать, да и не хотел. Говорить дальше было бесполезно. Он слишком хорошо знал ее упорство, чтобы продолжать этот разговор. Возражения только подстегнут ее упрямство.

— Прощайте, миледи, — сказал он и вышел.

Остаток дня Иеремии было трудно сосредоточиться на работе. Он ревизовал свои запасы лекарственных растений и выяснил, что у него почти все кончилось. Так что на следующее утро первым делом он отправился к аптекарю. К его огорчению, мастер Блаундель сообщил, что из-за чумы запасы лекарств во всем Лондоне весьма скудны. Всего три дня назад большой заказ сделал советник сэр Генри Краудер.

— По распоряжению лорд-мэра и городского совета советники и магистраты не имеют права покидать Лондон. Поэтому сэр Генри решил запастись основательно, моя жена даже ходила вместе с подмастерьем относить лекарства, — рассказывал мастер Блаундель. Мне очень жаль, доктор, но у меня нет ни крошки коры китайского дерева. И не знаю, когда будет.

— А кора ивы? — мрачно спросил Иеремия.

— Могу дать вам две унции, но это все.

Иеремия упаковал ценное лекарство и положил деньги в миску с уксусом, для этих целей стоявшую на прилавке. Сам он не верил в возможность заразиться через монеты, потому что металл не имеет пор, в которых гнездится чума, но торговцы принимали все возможные меры предосторожности, опасаясь заразы. Даже письма перед вскрытием обрабатывали уксусным паром или несколько дней проветривали на бельевой веревке.

Небольшого количества лекарства было явно недостаточно, и Иеремия часами бродил по Лондону и обивал пороги всех аптек. Но улов оказался небогатым. Так и не отдохнув, он, как обычно, отправился к больным в Сент-Джайлс. Утром Иеремия в мрачном настроении вернулся на Патерностер-роу и тщательно выстирал платье, как он делал всякий раз после общения с чумными. Пока такая мера профилактики против чумы оберегала его. Однако дома бедняков Сент-Джайлса были такими грязными и кишели таким количеством насекомых, что даже тщательная стирка не избавляла его от голодных блох и вшей. Казалось, число мелких носителей чумы увеличилось в несколько раз. Вот и сейчас Иеремия обнаружил нескольких блох и платяных вшей, которых раздавил ногтями. Искусанные ноги сильно чесались. Он натер их успокоительной мазью, и зуд несколько утих. Чтобы избавиться от блох, он опрыскивал полы и мебель в доме водой с кориандром. Но скоро Иеремия забыл о своих неприятностях: его мысли вернулись к Аморе. Он ревностно молился Богу, чтобы неразумная упрямица одумалась и, пока не поздно, уехала из города.

Комната оглашалась страдальческими стонами больного, их сопровождало неустанное бормотание сидевшего у постели священника. Когда дверь распахнулась и вошел Иеремия, священник умолк.

— Хорошо, что вы пришли, брат, — сказал он, — ему хуже.

Иеремия поставил сумку с лекарствами и инструментами и подошел к иезуиту. Патер Эдвард Лашер в самом начале эпидемии добровольно вызвался ходить за бедными, хотя ему уже было за семьдесят. Иеремия не мог не восхищаться неутомимой энергией и выносливостью старика, хотя его лицо избороздили глубокие морщины, а согбенное тело было похоже на старое узловатое дерево.

Больной, лежавший на нищей кровати, издал хрип, перешедший в сухой кашель. Из носа вытекала темная кровь и доносилось гнилостное дыхание. Иеремия откинул со скорченного от боли тела испачканную простыню и осмотрел его сверху донизу. Вся кожа была покрыта черноватыми пустулами, а в некоторых местах образовались воспаленные карбункулы. В паху с правой стороны он увидел бубон размером с куриное яйцо. Иеремия осторожно пощупал твердый нарыв. Больной истошно закричал, как будто до него дотронулись раскаленным железом. Иеремия и патер Лашер удержали его за руки и за ноги, чтобы обезумевший от боли человек не спрыгнул с кровати.

— Как у него дела, брат? — спросил Лашер, когда больной успокоился.

— Вы видите подкожные черные пятна? Их число увеличивается, — прошептал Иеремия, так как никто не знал, что способен воспринимать человек в состоянии горячечного бреда.

Лашер кивнул. До сих пор он не обращал внимания на темные пятна, но теперь заметил их. Это были признаки близкой смерти, которые за последние недели стали ему так хорошо знакомы.

— Понятно, — пробормотал он. — Идите, брат. Я останусь. Может, он еще придет в себя.

Иеремия повесил через плечо сумку и взял белый жезл, который, войдя, поставил у стены. Все, кто соприкасался с чумными, были обязаны, выходя на улицу, брать такой жезл, дабы предупредить прохожих и дать им возможность вовремя посторониться. Отправившись два дня назад в Уайтхолл поговорить с Аморе о Бреандане, он в волнении совершенно забыл об этом. Хотя с жезлом стражи просто не пустили бы его во дворец. Потом Иеремия ругал себя за то, что вообще пошел к Аморе, подвергая риску ее здоровье, так как он до конца не знал, как все-таки передается болезнь. По крайней мере к леди Сент-Клер он решил больше не ходить.

Иеремия постучал в дверь и подождал, пока ему отопрет сторож, дежуривший на улице. Никто, кроме врачей и осматривающих, обязанных сообщать приходским писцам о причине смерти, не имел права заходить в заразный дом, но сторожа, как правило, пропускали священников.

— Подогнать погребальную телегу, доктор? — спросил сторож, вооруженный алебардой.

— Пока нет, — ответил Иеремия. — Я думаю, к утру.

Не оборачиваясь, иезуит направился к следующему пациенту. Сколько раз он уже наблюдал мучительную смерть! Перенесли чуму немногие, и лишь единицы не заболели вообще. Одному Богу было известно почему. Узкие улочки, по которым шел Иеремия, были мрачными и призрачно тихими. Изредка мерцали коптящие фонари, по которым он ориентировался. Кроме стражей, расставленных у запертых домов, на улицах не было ни души, не слышалось ни собачьего лая, ни кошачьего мяуканья. По распоряжению городского совета истребили тысячи собак и кошек. Редкой дворняге удалось улизнуть от живодеров. На грязных улицах встречались лишь крысы. Хотя с ними пытались бороться с помощью крысиного яда, их развелось слишком много. Говорили, во всем Лондоне не осталось мышьяка. Крысам, которые избавились от своих естественных врагов, будто море стало по колено: иногда средь бела дня на глазах у всех они как-то странно отплясывали на навозных кучах, словно пьяные, и тут же подыхали ужасной смертью. Должно быть, и они умирали от чумы, как и их измученные соседи — люди.

Мертвую тишину ночи нарушил скрип колес. Обитые железом ободья катились по сухой земле, поднимая густые тучи пыли; уже несколько недель не было дождя, и город в летнюю жару умирал от засухи. От грохота приближающейся телеги у Иеремии мурашки побежали по спине. В ужасе он остановился и обернулся. Это была одна из тех погребальных телег, что каждую ночь разъезжали по городу, собирали тела умерших от чумы и свозили их к местам массовых захоронений за городом. До Иеремии донесся монотонный голос рыцаря чумы: