Шанхайский цирк Квина - Эдвард Уитмор

И отправиться в Китай?

Мы никогда не позволим Западу сделать с нами то же, что он сделал с Китаем. Мы достигнем такого могущества, что Западу придется считаться с нами, и это могущество позволит нам спасти и Китай. Мы с китайцами одной расы. Мы их понимаем, в отличие от европейцев.

Куда им, ведь они же белые дьяволы!

Вы хорошо знакомы с Но, следовательно, отдаете себе отчет в том, что дьяволы вполне реальны. И зло реально. Вы же отдаете себе в этом отчет.

Конечно.

Я нисколько в этом не сомневался. И неужели вы станете отрицать тот факт, что зло существует на Западе? В самих европейцах? В вас самом?

Я бы скорее согласился с тем, что зло само по себе отнюдь не всесильно, хотя ветер и разносит его семена по всему свету.

Значит, вы согласны. А сейчас хочу обратить ваше внимание на то, что алчность Запада сделала с Китаем; в Японии мы этого не допустим. Или вспомните о более актуальной на данный момент проблеме, подумайте о том, как сложно найти работу в Японии из-за кризиса западного капитализма. Вспомните об отцах тех мальчиков, которые приходят к вам на ночные танцы по пятницам. Вам, вероятно, далеко не безразличны эти молодые люди, и вы любите нашу страну, мы знаем это. Было бы досадно, если бы их отцы не смогли найти работу, и их семьям, вследствие этого, пришлось страдать. Подумайте об этом хоть самую малость.

Генерал пристально посмотрел на отца Ламеро, и поединок их воли вдруг принял совершенно иную форму.

Священник по-прежнему сидел, неудобно скрючившись на крохотном стульчике. Генерал — за огромным столом, подперев подбородок рукой. Но только теперь он подался вперед и прикрыл левый глаз, словно надеясь, что от этого другой его глаз станет зорче и что теперь, сузив зону видимости, он станет видеть острее. Единственный открытый глаз, круглый и бездонный, не моргая, уставился на отца Ламеро.

Прошла минута. Отец Ламеро не шелохнулся. Он пристально смотрел на своего собеседника, не отводя глаз.

Прошли две минуты.

Целых пять минут, если верить часам на стене.

Отец Ламеро держал у себя в доме множество кошек. Иногда, просто ради развлечения, он играл с ними в гляделки. Еще в молодые годы он открыл в себе необычайную способность к концентрации, позволявшую ему демонстрировать настоящие чудеса памяти. Наскоро перелистав карточную колоду, он мог назвать точную последовательность карт. За то время, которое требуется обычному человеку, чтобы просмотреть ряд сотен выбранных наугад трехзначных чисел, он мог запомнить их все. Он мог зайти в читальный зал публичной библиотеки, обойти его, не торопясь, и по выходе перечислить авторов и названия всех книг в зале.

Потом, когда он нашел свое призвание, этот дар развился и укрепился в нем благодаря строгой иезуитской школе. Все, что он когда-либо видел или слышал, запечатлевалось у него в памяти навсегда. Кошка могла смотреть на него, не отрываясь, минут пятнадцать или более того, но в конце концов всегда волей-неволей отворачивалась: неразвитому мозгу животного не под силу было соперничать со строгой интеллектуальной дисциплиной.

И все же в то утро в кабинете барона Кикути он встретил достойного противника. Он встретил достойного противника и в первый раз в жизни потерпел поражение в соревновании; его интеллект и воля уступили интеллекту и воле другого человека.

Они молча смотрели друг на друга пятьдесят девять минут: пятьдесят девять минут, в течение которых ни один из них не пошевелился и не моргнул глазом. Отец Ламеро, не вынесший этой муки, сдался первым. Он знал, что побежден. В тот момент, когда пробили часы, он моргнул. Потом вздохнул и посмотрел в окно.

Хорошо, сказал он.

Генерал пошевельнулся и открыл второй глаз.

Что вы сказали?

Я сказал, хорошо. Отныне я не буду собирать мальчиков по пятницам.

Полагаю, вы приняли правильное решение, ответил генерал. Можно даже назвать эту тактику поведения наиболее верной, принимая во внимание, кто вы такой на самом деле и чем вы на самом деле занимаетесь.

Это все?

Да.

Отец Ламеро с трудом встал с низкого стула.

Каким-то образом ему удалось сделать это изящно, не показав, насколько у него затекло все тело, и тем самым лишив генерала ожидаемого наслаждения. Он встал в полный рост и смерил взглядом крошечного человечка за столом.

Вы нелюдь, вы червь, вы не человек, вы дьявол. За каждый свой шаг я в ответе перед Богом, а вам отвечать перед ветром зла, который унес вашу душу. Мне жаль ваших несчастных собратьев по духу. И пусть когда-нибудь эта страна освободится от демонов своих.

Вы свободны.

Этой фразой отец Ламеро завершил свой рассказ о допросе. Журналисты, которые слушали историю, были уверены, что этот человек лгать не станет. Барон Кикути, известный как человек жестокий и чрезвычайно вкрадчивый, тоже был им знаком, и все же в рассказе отца Ламеро чего-то не хватало. Очевидно, какой-то фрагмент он просто-напросто выпустил.

Обсудив это между собой, журналисты пришли к выводу, что генерал, вероятнее всего, пригрозил отцу Ламеро тюрьмой за растление несовершеннолетних, если он не согласится работать на Кемпейтай в качестве осведомителя. Именно здесь и была зарыта собака, именно об этом шла речь с самого начала, именно это привело и к часовой игре в гляделки, и к выбору наиболее верной тактики. Эту схватку отец Ламеро проиграл.

Дальнейшие доказательства предательства священника не заставили себя ждать. Вместо того чтобы вечером в пятницу водить по городским улицам процессии веселых мальчиков, он теперь все чаще попадался людям на глаза в темных кварталах города, прячась по подворотням. Кто-то видел его в полночь перелезающим через кладбищенскую стену. Другой человек видел, как в три часа ночи он выходил из калитки на том же кладбище.

Объяснение такой таинственности найти было не сложно. Священник встречался со связным из Кемпейтай.

В самом начале тридцатых западному сообществу в Токио удалось полностью изолировать отца Ламеро. Теперь с ним никто не разговаривал. Если он появлялся на улице или на публичных мероприятиях, все от него отворачивались. Вновь прибывших предупреждали, чтобы они не имели с ним дела. Высокий, тощий иезуит, известный когда-то благородством ума, принципиальностью, чудесной памятью, умением с душой и со знанием дела разбираться в тонкостях японской культуры, стал совершенным изгоем. Отныне о нем забыли, его сторонились, его презирали.

Когда Япония вступила в войну с Западом, его, как и всех других ученых и миссионеров, интернировали и отправили в горы в лагерь. Но даже там его связь с Кемпейтай не прекратилась — в то время как другие заключенные жили впроголодь, отец Ламеро изо дня в день напивался, как всегда в одиночку, настоящим ирландским виски, захваченным японской армией в офицерском клубе в Сингапуре.

Никто из тех, с кем говорил Квин, не мог сказать об отце Ламеро ничего хорошего. Те, кто знал его лично, ненавидели его, все прочие — поносили на чем свет стоит.