Наемный убийца - Николай Леонов

Сыщик спал плохо, поднялся рано, заставил себя сделать короткую пробежку, позанимался с резиной, которую использовал вместо эспандера; сейчас жарил ломтики черного хлеба, разбил на сковородку последние три яйца, сварил кофе и все время думал об одном и том же. Кого взять с собой – опытного оперативника или немца? О том, что нельзя рисковать жизнью иностранца, Гурову и мысль не приходила. Рисковать жизнью человека в мирное время нельзя, но если очень нужно, то приходится. Какое значение имеет национальность, вероисповедание или партийность? Любой человек рожден для жизни, и он, полковник Гуров, не имеет права подставлять человека под нож. На самом деле вопрос, в какую сторону лететь инспектору Вольфу, решать полковнику Гурову, а не генералу Орлову, и это справедливо: кто идет в связке, тот и решает.

Вчерашняя беседа преследовала лишь одну цель: Орлов пытался обнаружить, не обладает ли немец ярко выраженными недостатками, не подвержен ли нервным срывам, не дрожат ли у него руки, как он ориентируется в незнакомой обстановке. Если бы что-нибудь подобное проявилось, то вопрос бы отпал автоматически. Двое суток Петр дал другу для близкого знакомства с кандидатом. Сейчас генерал подбирает дублера из оперативников. Хотя тоже напрасно, Гуров знает, кого возьмет с собой, если откажется от немца. Станислав Крячко, старый друг из МУРа. Сейчас подполковник, опытный, точный, спокойный, простой и надежный, как молоток. Станислав во всех отношениях лучше самолюбивого немецкого парня, но Дитер имеет хотя и одно, но главное преимущество, которое ничем не перешибить. Он немец. А единственная легенда, по которой возможно искать убийцу-исполнителя в Мюнхене, требует присутствия немца. Иначе это не операция, а кукиш, причем явно милицейский кукиш. А если я все так хорошо понимаю, рассуждал Гуров, переворачивая подгоревшие хлебцы, и коли не из чего выбирать, так чего мучиться? Следует вбить Дитеру три, максимум четыре варианта решений, из которых он в случае необходимости может выбирать. Парень он дисциплинированный, должен не подвести, если на мелководье не захлебнемся, на глубине не потонем.

– Очень люблю яйца и кофе, доктор, – заявил Дитер, заглядывая через плечо.

– У меня в детстве была мечта.

– Какая?

– Доставить тебе удовольствие. – Гуров разрезал запекшийся на сковородке блин пополам, разложил по тарелкам, налил кофе в кружки. – Хватай мешки, вокзал отходит. Кто первым встал, того и сапоги, а кто не успел, тот опоздал.

– Понимаю, фольклор.

– Вся наша жизнь сплошной фольклор.

– Извините, доктор, а сок есть?

– Сок? Любой, в неограниченном количестве… в Мюнхене.

– Черный юмор.

– Не черный и не юмор, жизнь, простая, как задница новорожденного.

– Я плохо знаю русский язык.

– Естественно. Антон Павлович таких выражений не употреблял.

– А серьезно вы разговариваете?

– Обязательно. – Гуров кивнул. – Когда молчу, то сам с собой я разговариваю абсолютно серьезно, никаких шуток не позволяю.

– Когда мы начнем работать?

– Сейчас же, так как твоя очередь мыть посуду.

Молча вымыв посуду, Дитер долго мыл в ванной руки, тер их одеколоном; вернувшись в комнату, сердито сказал:

– Я мог поселиться в отеле, есть нормальную пищу. Мы все равно не работаем, только болтаем, господин полковник.

– Не много же тебе нужно, чтобы сорваться. – Гуров отложил газету.

– Я хочу работать.

– Мне безразлично, что ты хочешь, – ответил Гуров. – Объясняю два раза – первый и последний. Ты выполняешь мои приказы либо просьбы, что одно и то же. А чтобы твое сопливое самолюбие не бушевало, один раз объясню. Ты слово «сопливое» понимаешь?

– Понимаю, доктор. Ты хочешь сказать, что я совсем маленький.

– Маленький, и у тебя мокрый нос. Я совершенно не обязан тебе все объяснять, но сделаю исключение.

– Как иностранцу, – попытался пошутить Дитер, стыдясь своего срыва из-за какой-то ерунды.

– Именно, – кивнул Гуров. – Своему оперативнику я бы ничего объяснять не стал, отправил бы его к маме и взял бы другого, поумнее. Ты не можешь жить в гостинице по многим причинам. Ты должен привыкать к нашей жизни, еде, привычкам, ко мне лично. Там, куда мы лезем, мои извилины будут забиты до отказа, я не должен думать, что тебе можно сказать, а чего нельзя – обидишься. Обидчивый оперативник хуже покойника. Спроси: почему?

– Почему, доктор?

– Покойник никогда не подведет. Ты не можешь жить в гостинице, так как нам нужны твои марки, которые мы сегодня поменяем на рубли. Мы с тобой деловые люди, авторитеты, уж завалящий миллион у нас быть должен. А где его взять? Ты не можешь жить в гостинице, потому что тебя там могут увидеть люди, с которыми мы можем позже встретиться. Они очень удивятся, что человек, который прилетел в Россию со столь деликатной миссией, живет в интуристовской гостинице и светится на глазах спецслужб. Ты не можешь…

– Простите, доктор, я понял, – перебил Дитер.

– Ты ничего не понял, так как не знаешь, что тебя ждет, но жизнь тебе объяснит. И если ты сумеешь вернуться в свой мытый, сытый Мюнхен, зайдешь в церковь и поставишь свечку. Ты хотел работать? Иди сюда.

Гуров легко поднялся, встал у входной двери, поставил Дитера рядом.

– Задача. Ты пришел в квартиру с человеком, которому не доверяешь, но показывать этого не можешь. Понял?

– Понял, доктор.

– Раз пришел, проходи. – Гуров указал на комнату, пошел вперед, взглянул в сторону ванной и туалета, пробормотал: – Свет гасить надо. – Подошел, щелкнул выключателем.

Дитер стоял на пороге комнаты, оглядывался, сыщик приблизился к нему сзади, ткнул носком ботинка под коленку, ударил кулаком за ухо, когда немец начал падать, добавил ногой. Дитер тяжело грохнулся на пол, держась за голову, поднялся на четвереньки, смотрел ошарашенно. Гуров вытянул указательный палец, прищурился и сказал:

– Ты опоздал, парень. – Вернулся к входной двери, спокойно, словно ничего не произошло, поманил к себе Дитера. – Попробуем сначала.

Дитер поднялся, ощупал голову, подошел к Гурову, встал рядом.

При второй попытке Дитер не поворачивался к хозяину спиной, они вошли в комнату. Гуров махнул рукой, сказал:

– Ну, раз явился, присаживайся. – И отошел к окну.

Дитер сел лицом к Гурову, но спиной к двери, и сыщику стало грустно. Ни один самый заштатный опер, работавший у Гурова, никогда не сел бы спиной к двери. «Я не воспитательница в детском саду, слюнявчик подвязывать не обязан, – думал сыщик и урезонивал себя – У тебя, Гуров, другого немца нет, а без немца тебе это дело не провернуть. Терпи».

Дитер был сердит, он понимал, что, повернувшись спиной, совершил ошибку, но полагал, что бить человека всерьез на тренировках нельзя. У этих русских все не как у людей цивилизованных, все через край. Он чувствовал, как за ухом набухает шишка, не дотрагивался, чтобы не показаться слабаком.