Лансароте - Мишель Уэльбек

Они собирались переселиться в Испанию, объяснила Пэм, как только она сможет выполнять работу целиком через Интернет. Нет, не на Лансароте, скорее на Майорку или на Коста-Бланка.

– На Майорке с немцами были проблемы, – заметил я.

– Знаю… – ответила Пэм. – Но это временно. Так или иначе, мы теперь живем в объединенной Европе. И немцы больше не хотят оставаться в Германии, это противная, холодная страна, и потом, по их мнению, там слишком много турок. Как только у них заведется немного денег, они едут на Юг; и никто не сможет их остановить.

– Не исключено, что Турция тоже примкнет к объединенной Европе, – заметил я. – Тогда немцы смогут поехать туда.

Она усмехнулась:

– Что ж, может быть, они так и сделают… Немцы вообще странные люди. Хоть они мои соотечественники, но я все равно их люблю. На Майорке у нас с Барбарой много друзей, и немцев, и испанцев. Приезжай к нам, если захочешь.

Затем она рассказала мне, что они с Барбарой хотят иметь детей. Рожать, скорее всего, будет Барбара, ей прямо не терпится бросить работу. Они не собирались прибегать к искусственному оплодотворению; проще попросить об этом кого-нибудь из друзей, она знала нескольких мужчин, которые согласны были оплодотворить Барбару.

– Это меня не удивляет… – произнес я.

– Может быть, ты сам хотел бы? – спросила она вдруг.

Я не знал, что ответить; я был в полном замешательстве. Потому что я действительно хотел этого, пусть раньше мне такое и в голову не пришло бы, но теперь я хотел, и даже очень. Пэм поняла, что слишком поторопилась. Она дружелюбно похлопала меня по руке:

– «Мы еще обсудим это… – сказала она. – Мы обсудим это с Барбарой».

Чтобы сгладить ощущение неловкости, мы стали говорить об испанках и пришли к единодушному выводу: с ними очень даже стоит заняться любовью. Помимо того что они вообще любят секс, что у них часто бывают большие груди, они, как правило, славные девчонки, безо всяких там штучек, без самомнения, – не в пример итальянкам, настолько уверенным в собственной красоте, что, несмотря на их великолепные природные данные, в постель с ними не хочется. За этой ни к чему не обязывающей беседой мы скоротали время до десерта – крем-брюле с корицей; потом выпили по рюмочке анисовки. Я то и дело поглядывал на Руди, но мне так и не удалось вовлечь его в разговор; он сидел молча, словно в каком-то отупении. Желая его расшевелить, я брякнул:

– А бельгийки? Что можно сказать о бельгийках?

Он посмотрел на меня с таким ужасом, как будто я раскрыл перед ним бездну.

– Бельгийки – гадкие, извращенные создания, которые наслаждаются собственным унижением, – высокопарно начал он. – Я вам сказал еще при первой встрече: по моему мнению, Бельгия – это страна, которой не должно было существовать на свете. Помню, в одном центре альтернативной культуры я видел плакат, на котором было написано буквально так: «Разбомбите Бельгию!» Я был полностью согласен с этим. Если я женился на марокканке, то именно для того, чтобы не дать себя сцапать какой-нибудь бельгийке. А потом она меня бросила, – добавил он изменившимся голосом. – Она снова обратилась в свой поганый ислам, забрала моих дочек, и больше я их никогда не увижу.

Барбара взглянула на него с таким состраданием, что у него на глаза навернулись слезы. Она не поняла ни единого слова, ничего, кроме интонации; но этого ей хватило, чтобы осознать: перед ней человек, доведенный до крайности.

Что тут можно было еще сказать? Да ничего. Я налил Руди еще рюмку анисовки.

На обратном пути мы почти не разговаривали. В холле отеля Пэм и Барбара расцеловали Руди в обе щеки, пожелав ему спокойной ночи. Я пожал ему руку, неуклюже потрепал по плечу. Право же, у мужчин все это получается гораздо хуже.

Когда я шел в номер Пэм и Барбары с презервативами в кармане, то чувствовал себя по-дурацки: у меня уже не было настроения. Пэм объяснила ситуацию Барбаре, которая перебила ее и произнесла длинную тираду по-немецки. «Она говорит, что ты не прав, что именно сейчас надо заняться любовью; от этого нам всем станет лучше. И я с ней согласна», – сказала Пэм, кладя руку на мой член. Она расстегнула мне брюки, и они упали на пол. Барбара разделась догола, опустилась передо мной на колени и взяла в рот мой член. Это было поразительно: сначала она захватила губами кончик, а потом медленно-медленно, сантиметр за сантиметром, втянула его весь целиком; и тут заработал ее язык. Через две минуты я почувствовал, что больше не могу сдерживаться, и крикнул: «Сейчас!» Барбара поняла, опрокинулась навзничь на кровать и расставила колени. Я быстро надел презерватив и вошел в нее. Сидевшая рядом на кровати Пэм ласкала себя, глядя на нас. Я входил в нее глубоко, сначала медленно, потом быстро, а Пэм гладила ей груди. Она испытывала наслаждение, приятную расслабленность, но до оргазма было еще далеко, и тут вмешалась Пэм. Положив руку ей на лобок, Пэм указательным и средним пальцами стала быстро и ритмично поглаживать клитор. Я замер. Стенки влагалища Барбары сжимались вокруг моего члена в такт ее дыханию. Изобретательная Пэм взяла другой рукой мою мошонку и очень осторожно помассировала ее, продолжая еще быстрее ласкать клитор Барбары. Она проделала это так ловко, что мы кончили одновременно – я с коротким, резким криком, Барбара – с долгим, хриплым урчанием..

Я обнял Пэм и стал быстро целовать ей плечи и шею, а Барбара начала ее лизать. Чуть позже Пэм кончила, почти без шума, с тихим повизгиванием. Обессиленный, я пошел к дополнительной кровати – рассчитанной на ребенка, – а в большой кровати Пэм и Барбара обнимались и сосали друг друга. Я был голый и счастливый. Я знал, что теперь отлично высплюсь.

Мы не выработали плана на следующий день, даже не назначили время встречи. Однако к одиннадцати часам отсутствие Руди начало меня беспокоить. Я постучал к нему – ответа не было. Я спросил о нем у портье. Мне сказали, что Руди уехал рано утром неизвестно куда, забрав все свои вещи. Да, покинул отель насовсем. Я сообщал эту новость Пэм и Барбаре, загоравшим у бассейна, когда ко мне подошел портье с конвертом в руке. Руди оставил письмо для меня. Я решил прочесть его у себя в номере. Это было письмо на нескольких страницах, написанное черными чернилами мелким, аккуратным почерком.

Дорогой месье!

Прежде всего хочу поблагодарить вас за то, что в эти дни вы обращались со мной как с человеком. Для вас, вероятно, это совершенно естественно; а для меня – отнюдь нет. Вы, очевидно, не представляете, что значит быть полицейским; вам не приходит в голову, что мы – замкнутое сообщество со своими законами, к которому остальные люди относятся с недоверием и презрением. А еще вы не представляете, каково быть бельгийцем. Вам невдомек, с каким насилием – скрытым или явным, – с какой подозрительностью и страхом сталкиваемся мы при наших самых обыденных человеческих контактах. Попробуйте, например, спросить у прохожего в Брюсселе, как пройти на такую-то улицу; результат ошеломит вас. Мы, жители Бельгии, уже не являемся тем, что принято называть «обществом»; у нас больше не осталось ничего общего, кроме чувства унижения и страха. Знаю, эта тенденция характерна для всех европейских наций; однако в силу различных причин (которые, вероятно, сумеет сформулировать какой-нибудь историк), в Бельгии этот процесс деградации зашел особенно далеко. Еще хочу заверить вас, что ваше поведение с этими девушками из Германии нисколько меня не шокировало. Мы с моей женой в последние два года нашего супружества регулярно посещали клубы для пар с «нонконформистскими» запросами. Она получала от этого удовольствие, я – тоже. И однако, через несколько месяцев, сам не знаю почему, все изменилось к худшему. То, что вначале было веселым праздником, избавлением от запретов, постепенно свелось к тоскливому разврату, холодному, с изрядной долей нарциссизма. Мы не сумели вовремя остановиться. В итоге мы стали попадать в унизительные ситуации, пассивно наблюдая за подвигами сексуальных монстров, в которых сами по возрасту уже не могли участвовать. Наверно, именно это заставило мою жену – существо умное, тонкое, блестяще образованное – обратиться к чудовищному мракобесию ислама. Не знаю, была ли эта катастрофа неотвратимой; но когда я думаю об этом, – а я думаю об этом все последние пять лет, – не вижу, каким образом можно было избежать того, что случилось.