Поэтому птица в неволе поет - Майя Анджелу

И только после этого ослаблял хватку и выпускал Бейли.

Мне никогда не хватало смелости к нему приблизиться. Было страшно, что если я попытаюсь сказать: «Здравствуйте, достопочтенный Томас», то тут же подавлюсь, ибо грешна в его поругании. Ведь сказано же в Библии: «Бог поругаем не бывает», а этот человек – посланник Бога. Он иногда говорил:

– Подойди, сестренка. Подойди, получи благословение.

Но мне было так страшно, а еще я так сильно его ненавидела, что все чувства путались, иногда даже было не сдержать слез. Мамуля повторяла ему снова и снова:

– Да вы не обращайте на нее внимания, старейшина Томас, больно она у нас чувствительная.

Он доедал то, что осталось от ужина, а потом они с дядей Вилли обсуждали церковные новости. Говорили о том, как нынешний священник печется о своей пастве, кто женился, кто умер, сколько с его последнего приезда народилось детей.

Мы с Бейли маячили тенями в задней части Лавки, возле цистерны с керосином, дожидаясь самых смачных историй. Но когда речь заходила о каком-нибудь недавнем скандале, Мамуля неизменно выпроваживала нас к себе в спальню, наказав вызубрить урок для воскресной школы – а то она нам задаст.

Мы придумали уловку, которая нас не подводила никогда. Я садилась в большое кресло-качалку возле печки, иногда покачивалась и притопывала ногой. Говорила на два голоса: то тихо, по-девчоночьи, потом тоном пониже, как Бейли. А он прокрадывался обратно в Лавку. Не раз и не два случалось брату влетать обратно, плюхаться на кровать и рывком раскрывать учебник – в следующий миг Мамулина фигура заполняла дверной проем.

– Так, дети, чтобы урок был выучен как следует. Знаете же, что все остальные будут на вас равняться.

Мамуля разворачивалась и уходила обратно в Лавку, а Бейли крался за ней по пятам, чтобы притаиться в тени и выслушать все запретные сплетни.

Однажды он узнал, что у мистера Коули Вашингтона поселилась в доме девушка из Луисвилла. Я не увидела в этом ничего дурного, но Бейли пояснил, что мистер Вашингтон наверняка занимается с ней «этим самым». Добавил, что хотя «это самое» – штука нехорошая, но почти все на свете им с кем-нибудь да занимаются, вот только другим про это знать не положено. А в другой раз мы прослышали про мужчину, которого белые убили и бросили в пруд. Бейли добавил: причиндалы ему отрезали и положили в карман и пустили ему пулю в голову, а все потому, что белые решили, будто он занимался «этим самым» с белой.

Репертуар новостей, которые мы выуживали из этих разговоров вполголоса, был таков, что я пришла к твердому убеждению: всякий раз, когда приезжал достопочтенный Томас и Мамуля отправляла нас к себе, речь у них заходила про белых и про «это самое». У меня об обоих предметах были крайне смутные представления.

Утром в воскресенье Мамуля подавала завтрак, специально рассчитанный на то, чтобы с половины десятого утра до трех пополудни мы сидели смирно. Обжаривала толстые розовые ломти домашней ветчины, а вытопленным жиром заливала нарезанные красные помидоры. Яичница с пышной жареной картошкой и луком, желтый маис и хрустящие окуньки, прожаренные так основательно, что можно засунуть в рот и сжевать вместе с косточками, плавниками и чешуей. Сдобные булочки у нее были дюйма[3] по три в диаметре и не меньше двух в толщину. Есть их нужно было по-хитрому: намазать маслом, пока еще горячие, – тогда выходило очень вкусно. А вот остыв, они делались тягучими, как сильно разжеванная жевательная резинка.

Открытия по поводу сдобных булочек нам удавалось подтверждать в каждое из тех воскресений, когда заявлялся достопочтенный Томас. Понятное дело, и его приглашали почтить своим присутствием трапезу. Мы все вставали: дядя опирал палку о стену, сам опирался о стол. Достопочтенный Томас заводил:

– Отец небесный, благодарим Тебя за это утро…

И поехал, и поехал. Я через некоторое время переставала слушать – пока Бейли меня не лягнет: тогда я приподнимала веки, и мне представал накрытый стол – отрада любого воскресного дня. Вот только достопочтенный все бубнил и бубнил, обращаясь к Богу, которому наверняка уже надоело раз за разом выслушивать одно и то же, – я же видела, что жир от ветчины постепенно застывает на помидорах. Яичница отползала от краев тарелки к центру – так дети сбиваются в кучку на морозе. Булочки оседали столь же непоправимо, как и толстуха, опустившаяся в мягкое кресло. А достопочтенный все вещал. Когда наконец умолкал, аппетит у нас успевал пропасть, он же набрасывался на остывшую еду с молчаливой, но оттого не менее шумной жадностью.

В Христианской методистской епископальной церкви детская зона находилась справа, наискосок от скамьи, на которой восседали устрашающие дамы, носившие имя матерей церкви. В зоне для молодежи скамьи были сдвинуты тесно, и, когда ноги у кого-то переставали помещаться в узкое пространство, то было знаком для старейшин, что его можно переводить в среднюю зону (в центральной части церкви). Нам с Бейли разрешали садиться с другими детьми по ходу неофициальных мероприятий, праздников и так далее. Но в те воскресные дни, когда достопочтенный Томас произносил свою проповедь, нам полагалось сидеть в первом ряду, на так называемой скамье скорбящих. Я думала, нас туда сажают потому, что Мамуля нами сильно гордится, Бейли же уверял: она просто хочет, чтобы внуки были на глазах и под присмотром.

Тексты для проповедей достопочтенный Томас брал из Второзакония. Я разрывалась между неприязнью к его голосу и желанием послушать проповедь. Второзаконие было моей любимой книгой во всей Библии. Законы там были совершенно неопровержимыми и очень внятными – я знала, что, если действительно не хочешь попасть в ад кромешный, чтобы тебя там вечно поджаривали на дьявольском огне, тебе только и нужно, что выучить Второзаконие наизусть и следовать ему слово в слово. А еще мне нравилось, как само это слово скатывается с языка.

Мы с Бейли сидели одни на передней скамье – доски ощутимо давили нам на попки и на заднюю часть ног. Мне хотелось поерзать, но всякий раз, взглянув на Мамулю, я читала у нее на лице: «Только пошевелись – порву», и, повинуясь этой беззвучной команде, я сидела смирно. Прихожанки разогревались у меня за спиной, выпевая «аллилуйя», «слава Тебе, Господи» и «аминь», а проповедник еще даже не добрался до сути проповеди.

На службе нынче явно не соскучишься.

По дороге в церковь я приметила сестру Монро – когда она открыла рот, чтобы ответить кому-то на соседское приветствие, внутри блеснула золотая коронка. Она жила за городом, до церкви добиралась не каждое воскресенье, но вознаграждала себя тем, что, добравшись, вопила во весь голос – так, что сотрясались церковные стены. Стоило ей усесться, церковные распорядители тут же перебирались в соответствующую часть храма, потому что требовалось не меньше трех женщин, а порой и парочка мужчин в придачу, чтобы ее удержать.

Однажды она не ходила на службы несколько месяцев (уехала, чтобы родить ребеночка), а вернувшись, так разбушевалась – голосила, махала руками, дергалась всем телом, – что распорядителям пришлось ее схватить, но она вырвалась и бросилась к кафедре. Стояла перед алтарем и трепыхалась, как только что выловленная форель. Крикнула, обращаясь к достопочтенному Тейлору: