Ветер сулит бурю - Уолтер Мэккин

шестью другими мальчишками, впереди всего класса. Класс помещался в длинной, высокой комнате; свет попадал сюда из двух узких окон сзади, да еще из двух по бокам. Здесь пахло зеленой краской, которой были выкрашены стены, мелом и запертыми вместе мальчишками.

В классе их было человек тридцать. Но тот факт, что Мико сидел впереди, отнюдь не означал, что он был первым учеником. Папаша знал, что делает. Если, по его мнению, ученик начинал отставать или безобразничать, то немедленно попадал на первую парту, и там Папаша мог разить его словом, взглядом и вообще всем, что под руку попадется. Мико не покидал передней парты с того самого дня, как пришел в школу семь лет назад. Таким образом, руководствуясь Папашиной шкалой, вы можете ясно себе представить, что из него получилось.

— Не пойму я тебя, Мико, — сказал Папаша. — И как это Господь мог создать в одной семье двух разных детей, таких, как ты и твой брат Томас? Материала Он на тебя, видно, не пожалел: и высок ты, и плечист, только вот про мозги-то Он забыл. Так, что ли?

— Может, и так, сэр, — хладнокровно отозвался Мико.

Папаша смотрел на него, поджав губы. Два карих глаза спокойно встретили его взгляд. Не было в них ничего наглого или вызывающего (а то получил бы он уже давно по уху). Просто честный взгляд честных глаз. Папаша вздохнул. Он был невелик ростом. Стоя во весь рост перед сидящим мальчиком, он был выше его всего на каких-нибудь один-два вершка.

— Сколько в тебе росту, Мико? — спросил он.

— Не знаю, сэр, — ответил Мико, вздохнув, и положил руки на стол. Они у него были широченные и на удивление чистые. Короткие сильные пальцы, в которых он вертел огрызок карандаша, сейчас вспотели. Волосы больше уже не вились, как прежде, и одна прямая прядь вечно свисала на глаза. Волосы стали темными, с рыжеватым отливом. Очень густые, очень жесткие. Папаша протянул вперед тонкую руку и вцепился в них.

— Ты по крайней мере пробовал выучить стихи, Мико? — спросил он.

— Ей-богу, учил, — сказал Мико, — брата вот спросите.

При этом чистосердечном признании класс захохотал и тут же стих под свирепым взором Папаши.

Собственно говоря, видно Папашиных глаз не было, виден был только их пронзительный блеск, потому что брови у него были ужас какие густые, да он их к тому же еще расчесывал, так что они свисали над глазами, как козырьки, почти закрывая их.

— Ты очень старался выучить стихи, Мико? — спросил он, выпустив волосы и хлопнув указкой по коленям, торчавшим из-под стола.

— Так старался, что дальше уж некуда, — ответил Мико.

— Так ли это, Томас? — спросил Папаша, устремив глаза в конец класса. Он поймал на себе взгляд Томми.

Томми встал. Он был высок, но тонок и строен. Волосы у него так и остались светлыми и вьющимися. «Красивый парень», — подумал Папаша, глядя на него. Нос у Томми был точеный, скулы широкие, а брови тонкие, взлетающие к вискам. Лоб широкий, волосы зачесаны назад.

— Стараться-то он старался, сэр, — сказал Томас, — только вы знаете, какой Мико.

— Нет, не знаю, — сказал Папаша, раздраженный этим ответом, потому что в душе он любил Мико. — Расскажи-ка мне о нем.

Он сделал несколько шагов, подбоченившись одной рукой и размахивая указкой. Как только Папаша отошел от него, Мико облегченно вздохнул и даже перестал потеть.

Томми моментально сообразил, что его ответ пришелся не по вкусу, и поспешно улыбнулся. Зубы у него были превосходные: белые, ровные, один к одному.

— Да просто он плохо запоминает, сэр, — сказал Томми.

— Понятно, — сказал Папаша и снова повернул назад, поймав Мико на полувздохе.

— Начни сначала, Мико, — сказал он. — Сколько знаешь. Ну, мы слушаем.

«О Боже!» — простонал про себя Мико, поднимаясь на ноги и с трудом протискиваясь между столом и скамейкой, потому что парты вовсе не были рассчитаны на его рост. Наконец он встал, повернув к Папаше лицо изуродованной стороной. Увы, пятно росло вместе с лицом. Если смотреть на него с этой стороны, то казалось, что у него все лицо багрового цвета. К тому же с годами на нем начали образовываться какие-то пупыри. Вид был неважный, что и говорить. Папаше стало неприятно. Он терял душевное спокойствие при виде нарушения установленных природой норм, поэтому он всегда норовил подойти к Мико с другой стороны. Если смотреть на него с этой стороны, то он был совсем недурен собой: ниспадающий на загорелое лицо чуб, густые черные брови, низкий лоб, широкий нос над прямым ртом и большой упрямый подбородок. Да, он был скорее красив, только это была чисто мужская красота. Так может быть красив простой прочный баркас.

— Как счастлив тот, — забубнил Мико, наморщив лоб, — чьи помыслы и нужды определяются родной земли клочком ему мечты о недоступном чужды как дышится легко ему в краю родном свои поля его накормят и напоят свои стада овец одеждою снабдят свои… свои… Вот тут я каждый раз сбиваюсь, сэр, — в отчаянии пробормотал он.

— Ни смысла, ни знаков препинания. Ну ладно, предположим, до этого места ты знаешь. А теперь скажи мне, Мико, почему ты не можешь выучить остальное?

— Не знаю, сэр, — сказал Мико.

— Свои деревья, — сказал Папаша, — летом от жары укроют и осенью плодами одарят. Ты любишь деревья, Мико?

— Чего? — спросил Мико, разинув рот.

— Ты любишь деревья, я тебя спрашиваю. Надеюсь, ты не глух в придачу к своей глупости? (Подобострастное хихиканье со стороны класса.) Молчать! — загремел Папаша.

— Деревья, — сказал Мико. — Что ж, это, я думаю, неплохо.

— Ты думаешь! — сказал Папаша. — Не кажется ли тебе странным, Мико, что ты, например, знаешь одно стихотворение, которое называется «Гибель Гесперуса», и еще одно, под названием «Розабель»? Это единственные два стихотворения, которые ты умудрился выучить на протяжении семи лет. Разве это не удивительно, Мико?

— Так они же легкие, сэр, — сказал Мико. — Они же про море.

— Про море! — сказал Папаша. — Неужели ты так и собираешься всю жизнь прозябать неучем? Разве ты не хотел бы получить стипендию, как твой брат, и учиться дальше? На будущий год он